Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
Первыми в этой процессии шли дети невинного возраста, наряженные ангелами: белые, полупрозрачные одеяния, плоёные волосы, крылья из радужной материи и восковые свечки в руках. За ними — пятьдесят девушек из богатых семей, также в белом и также со свечками. Им предстояло всю дорогу петь отходные молитвы. За девушками выступали монахи, одетые в чёрные и белые глухие саваны с прорезями для глаз, а дальше шагали латники.
Высшее духовенство намеревалось выйти навстречу процессии уже возле самой Воздыхальни.
Тронулись с места часов в девять утра, но было уже нестерпимо душно. Весь предыдущий день и всю ночь вызревала, видимо, да так и не вызрела гроза. Пыль клубилась под ногами, невидимыми были в свете солнца огоньки над воском свечей, блестели сталь и медь, качались кресты в руках монахов, ангельскими голосами пели отходные молитвы девственницы.
Прочитали от имени суда приговор, в котором говорилось о глумлении над Церковью и покушении названого Христа на истинную веру, о том, что названого Христа магистрат, которому Церковь того Христа передала, приговорил (при одном участнике, бургомистре Устине) покарать, с лживым его крестом, милостиво и без пролития крови.
Латник хлестнул Юрася кнутом, чтоб лучше запомнил.
— Ясно, — сказал тот, вскидывая на плечо тяжёлый крест. — Что бы ещё они пролили? Кровь они выпили давно, из меня и людей.
И пошёл по Взвозу вверх. Очень-очень медленно. Тяжело было, да и спешить не видел причин.
Лотр ещё час назад послал к Жабе гонца. У Воздыхальни уже два дня назад был подготовлен костёр дров и столб, и поведение войта, отказавшегося скрепить приговор о казни через сожжение своей подписью, выглядело, по меньшей мере, странным. Надо было выяснить, что это означает, и, если войт подписывал конфирмацию пьяным, добиться, чтоб зачеркнул подпись и вернулся к старому своему предложению, огненной каре.
Кардинал стоял на замковом гульбище вместе с Босяцким, Комаром и светскими властями, ждал, слушал, как долетает от Немана ангельское пение, и глядел, как повсюду: на башнях, на крышах, на стенах, на шпилях, в окнах и на воротных решётках — стоит, висит, теснится, гомонит, ворочается народ.
А по Взвозу ползла и ползла вверх пёстрая и пыльная уже змея процессии. Братчику было мучительно тяжело идти. Солнце жгло, ноги вязли в пыли и песке, стократ за лето перемешанных ногами, колёсами грузовых повозок, копытами коней. Вся торговля Гродно протекала между кораблями и складами, складами и кораблями этой дорогой. На всю эту торговлю он, Юрась, и замахнулся, ей был продан.
Тяжело идти. Пот льёт со лба. Если бы воткнули в рот кляп, как предлагали, не взошёл бы. Это и вынудило их отказаться. Это и ещё то, что хорошо подготовленный «справедливый гнев народный» заглушит любые его слова, если бы даже и вздумал бросать их людям. Тяжко! Большой крест гнёт почти пополам.
Вот и конец комедии, участвовать в которой его принудили несколько месяцев назад.
Как раз в это время к гульбищу подлетел гонец. Соскочил с коня, взбежал по лестнице, начал шептать что-то на ухо Лотру.
— Кто? — покраснел тот.
— Неизвестно. Утром только и нашли. Не любил он, когда его от того занятия отрывали. Говорят, монах какой-то заходил.
Лотр и Босяцкий оглядели толпу. Монахов под капюшонами там было и вправду неисчислимо — страшенная сила.
— Может, осмотреть всех? — тихо спросил доминиканец.
— От вас, говорили, монах, — ещё тише сказал гонец.
Пёс Божий побелел:
— Нет-нет... Не будем... Этого ещё не хватало, чтоб думали, будто я руку приложил. А мне зачем? Мне с ним удобно было. Больше мы уж такого дурного войта не найдём, не тем будь помянут покойник... Ладно, иди.
Они глядели бы на толпу с ещё большим страхом, если бы знали, сколько среди людей в рясах лжемонахов, не понимающих ни слова по-латыни, никогда не живших в кельях и не принимавших пострига.
— Так что же, — продолжал Босяцкий. — Подпись изменена не будет. Костёр?
— Костра покойник не утвердил. Виселица.
Босяцкий усмехнулся:
— Слишком легко думаете его жизни лишить.
— Не знаю других способов, чтобы без пролития крови.
Монах-капеллан зашептал что-то на ухо Лотру. Тот поджал губы:
— Не будет ли слишком похоже на то? Опасное сходство. Суеверность человеческая только того и ждёт. Такие слухи да легенды пойдут.
— Ерунда. Зато устрашающе. И не хуже костра. Там что, максимум час. А тут минимум сутки.
Кардинал молчал. И наконец кивнул головой. Отважился.
— Мещане славного города! Войт наш скоропостижно помре. Но какою бы великой ни была наша печаль, впадать в растерянность мы не должны. Нам надлежит превозмочь горе и, полагаясь на волю Божью, творить дальше дело его. Церковь не проливает крови. Войт не согласился на костёр, и мы должны уважать его последнюю волю. Но, если не скреплён печатью власти огонь...
Над толпой висело мёртвое молчание.
— ...пусть висит это исчадие ада на лживом своём кресте. Не прибитым, как Избавитель наш, искупивший первородный грех человеческий (нет, мы не будем позорить великую смерть Иисуса, уподобляя ей смерть этого жулика), а привязанным, чем продлятся муки самозванца во искупление грехов его.
Тихий плач возник среди одетых в лохмотья. Но рёв воодушевления заглушил его, и никто не услышал, как ахнул при сих словах один человек.
Человек этот стоял на угловой башне, нависшей над Неманом. Прямо под ним, под стеной и обрывом, шёл по Взвозу другой человек, с крестом на плече.
— Помог.
На башне кроме изрекшего это отирались ещё двое, также, видимо, сумевшие сунуть в лапу смотрителю столпа. Чуть поодаль торчал молчаливый, как статуя, монах в плаще с капюшоном. А поближе шалел от воодушевления, голосил и хлопал по плечам то сокрушенного человека, то монаха, словно слепленный из своих хлебов хлебник.
— Распни его! Распни! — Он плевал вниз. — Тьфу на тебя! Тьфу! Собака! Ересиарх! В пекло пойдёшь, а я — к Пану Богу! Тьфу! Распни! Распни!
Сокрушенный крякнул, нагнулся, словно желая поправить ремень поршня. И вдруг железной хваткой схватил хлебника за ноги, рванул и опрокинул через парапет. Хлебник с криком полетел вниз.