Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
Крест понесли на вершину пригорка, где подручные палача уже копали яму. Летела оттуда и рассыпалась по склонам жёлтая земля. Христос тяжело дышал. Глаза его были закрыты. Толпа молчала. Когда смерть совсем близко, даже у врагов появляется какое-то подобие уважения.
Люди стояли так тесно, что если бы кто-то сомлел, так и остался бы стоять на ногах. Соседи не дали бы упасть.
Рыбник томился в этой давке и, странное дело, держал во рту большого копчёного леща. Вытаращенные гляделки безучастно смотрели в никуда. Сверлили толпу, удаляясь от этого места, Тихон Ус и Фома. Ухмылялись злобно.
— Ты вот что... — сказал Тумаш. — Как встанем на удобное место, как подам знак — прикрой меня плащом. Буду стрелять...
— Фома, — проговорил Ус. — Мучиться как он будет, ты понимаешь? Ты представь...
— Нет, — бросил Фома, догадавшись, о чём говорит друг. — Не сумею. Не поднимется рука. Но уж другим...
— Знаю. И у меня не поднялась бы.
Какой-то старик, из любопытных, тем временем всё заглядывал и заглядывал в лицо рыбнику. Очень удивлялся. И наконец отважился, обратился к странному соседу:
— Закусываешь, милый? И вкусно, наверное?
Рыбник молчал.
— Видите? — обратился дедуля к соседям. — Молчит, чудак. Чего молчишь?
— Да он, видать, по-оме-ер! — догадалась какая-то тётка.
Народ шарахнулся, очистив круг. И тогда рыбник упал. С маху. Всем телом.
— Поработали, — буркнул Фома. — И ещё поработаем. Я бы вот так целый день ходил да тюкал. Ублюдок разумнее мёртвый.
Они приткнулись за одним из контрфорсов. Фома встал за спиной Уса. Прямо перед ними была Воздыхальня, а чуть дальше — гульбище.
...Дыхание хрипло вырывалось из горла осуждённого. Кровь и грязь капали на одежду, подсыхали коркой на лице. Воспалённые глаза щурились от жгучего, нестерпимого солнечного света. Что-то словно молотом колотило в уши и череп. Плыли перед глазами ослепительно-зелёные и багряные крути. Бронзовозелёные большие мухи кружились над лицом, над рассеченной головой, у потрескавшихся губ.
Босяцкий на гульбище усмехнулся. Он был опытным. Он видел, что Христос, что враг вот-вот упадёт.
— Эй, лже-Христос! — крикнул он. — Попей!
И бросил с гульбища баклагу. Стражник ловко поймал её в воздухе. Увидел глаза Босяцкого и с пониманием дела опустил веки.
— На, — протянул, не выпуская из руки.
Юрась облизнул губы. И тогда стражник плеснул из баклаги ему в лицо. Братчик зажмурил глаза. С волос, с лица текло, мешаясь с грязью и кровью, красное вино. Губы Христа задрожали.
Бекеш глядел на это и стискивал кулаки.
— Паршивые свиньи, — шептал он. — Бархатные коты. Кажаны. Какая мерзость!
А вокруг нарастал и нарастал хохот. Шутка понравилась лучшим людям. Толпа смеялась. И только дитя на руках какой-то женщины надрывалось в неслышном среди смеха плаче.
Корнила смотрел на ребёнка. Несмотря ни на что, он любил детей, ибо они были совсем слабыми, и не мог выносить, когда они плачут. Кроме того, он много пережил за последнее время. И вот он стоял и смотрел, и даже постороннему глазу было видно, как что-то ворочается за этим низким лбом.
Он не сказал ни единого слова. Просто взял стражника своей страшной ручищей за шею, чуть сжал и, безо всякого выражения на лице, стукнул лбом о бревенчатый костёр. Этого оказалось достаточно: стражник лежал неподвижно. Корнила махнул рукой и пошёл к гульбищу.
Странно, эта обида и этот хохот возвратили Христу силы. Минута слабости длилась недолго. Когда перестали дрожать губы, он открыл глаза.
— Босяцкий! Лотр! Комар! — Голос звучал хрипло и шершаво, но вдруг прорезался, затрубил, загремел. — Вы — антихристы! Вы — гниль! Я умру! Я вызываю вас на суд Божий! Месяца не пройдёт, как мы встретимся! Месяца! Месяца! И тогда будете пить свою чашу вы!
Угроза была страшной. Хохот отсекло. И во внезапно упавшей тишине послышался мелодичный короткий звук, словно кто-то тронул струну.
— Пей, — шепнул Фома. — Пей первым. До этой шутки я хотел — не тебя...
Гульбище было устроено по тому же принципу, что и константинопольская кафизма; пол от глухой балюстрады понижался: отступишь шаг — и исчез. И потому никто не заметил, как и когда исчез, как отступил, как упал на спину монах-капеллан костела доминиканцев, друг Лойолы и его единомышленник Флориан Босяцкий.
Иезуит по сути и помыслам, он так и не дожил до того дня, когда Папа признал уродливое творение его друга, не стал членом ордена, не увидел его могущества.
Стрела торчала у него в горле.
И он лежал и сучил ногами, и всё глотал, и глотал, и глотал что-то. Пил. Потом серые, плоские, чуть в зелень, глаза его остановились на чём-то одном. На чём — не знал никто.
И никто не бросился ему на помощь. Лотр и Комар поспешно натянули из-под мантий на шею воротники кольчуг, дали знак унести убитого.
— Кончайте, — хрипло сказал Лотр. — Скорее.
Христа повели на вершину Воздыхальни, где под натужные крики уже вздымался — его толкали латами, — рос в небе большой сосновый крест. Пошатался и встал. Лихорадочно замелькали лопаты. Подошёл вялый и словно изнеженный, широкий в плечах, руках и бёдрах, палач.
Корнила стоял за спинами у Лотра и Комара, упорно глядел на их затылки и непривычно, туго — аж скрипели мозги — думал: «Ишь как смотрит... Крест... Страшно это, очень.. А он смотрит, словно это другого... Неправедно... И Павел, видать, не потому святой, что всю жизнь сыновей веры в тюрьмы волок... Наверное, бросил потом... Вот Божий суд одного и взял... А этих... этих я завтра убью... Или послезавтра... Или через четыре дня... Но не позже, чем через месяц... Божий так Божий, суд так суд... Там разберутся».