Христос

Морозов Николай Александрович

Параллельно евангельской покаявшейся блуднице, мы имеем и здесь такую же и даже в более разработанном виде, с целым списком ее согрешений, в запечатанном конверте.

В Евангелиях мы видим великого апостола с двойным именем Симон и Петр. А здесь, как прообраз апостола Симона, мы имеем бывшего учителя «Великого Царя», а потом его ученика «Добросовета» (Евбула), который всюду следует за ним, как и Симон, который по возрасту своему был старше Иисуса. А как аналог его двойника, апостола Петра, имеем и здесь Петра, первосвященника, который тоже, несмотря на свое звание епископа, был женат и имел детей, что и было оправдано ангелами, окружавшими по ночам его супружеское ложе и умащавшими постель его и его жены благовонным мирром, не говоря уже об огненном испытании обоих супругов посредством горящих углей.

Следует ли отсюда, что евангельский Симон Петр есть мифическое объединение двух действительных личностей — «Добросовета-Евбула» и «августейшего епископа» Петра, брата «Великого Царя»?

Я нисколько не удивлюсь, если это окажется не только объединением двух лиц в одном, но даже, как увидим далее, и разделением одного лица на две ипостаси. Не забудем, что и у Иисуса был брат Симон (Марк 6, 3). Но это еще не значит, чтобы мы приписали ему и послания апостола Петра, помещаемые в новом завете Библии.

Мы видим здесь Ефрема Сирина, как современника «Великого Царя», которого тот через диакона призвал к себе, назвав по имени. И не отразился ли он в апостоле Фоме или даже в Нафанаиле, который, услышав от Филиппа о Царе Иудейском, заочно опрашивал: «Может ли быть что доброе из назореев (т.е. христов)?» Ведь и Иисус тоже назвал его по имени и сказал ему: «прежде чем Филипп встретил тебя под смоковницей, я знал тебя» (Иоанн 2, 48). Ведь и Нафанаил, тоже уверовавши в него, воскликнул: «Ты сын божий, ты Богоборческий Царь (по-гречески Василий)».

Я не хочу здесь перечислять дальнейших аналогии, которые показывают, что многие события в евангельском жизнеописании Иисуса переставлены из его послераспятной девятилетней жизни в до-распятную. К таким, например, несомненно относится его «торжественный вход в Иерусалим» (рис. 50), который мог иметь место уже только после его «воскресения из мертвых», а также и та небывалая до тех пор репутация великого врача (рис. 51), которая заставляла при одном прикосновении к нему временно выздоравливать нервных больных. «Кого, — думали они, — не может вылечить человек, сумевший воскресить самого себя из мертвых?»

В четьи-минейской биографии «Великого Царя» мы видели лишь ничтожные остатки от тех рассказов, которые о нем ходили, так как большинство таких легенд было перенесено в детали его необычно преувеличенного изображения в вогнутом зеркале Евангелий, и все отброшено, как гигантская тень, от реального «Великого Царя» на отдаленный фон начала нашей эры, где ничего подобного не было.

И если где-нибудь есть возможность исторической разработки этого сюжета, то, конечно, прежде всего в Четьи-Минеях, уже по одному тому, что в них «Святой Великий Царь» не сдвинут со своего хронологического места, хотя и они на девяносто девять процентов — сказки.

С этой точки зрения, евангельский «Спасатель» был действительно «сын Царя-Строителя» (по-гречески Василия Тектона, неправильно переводимого плотником), а мать его действительно могла называться «Приятнословной» (Эмилией).

Воспитывался он первоначально, как мы видели уже в четьи-минейской биографии «Великого Царя», дома, потом в афинской Академии вместе с Юлианом Цезарем и изучил все тонкости современных ему астрономии, астрологии, медицины, алхимии и других наук, усвоив идею о шаровидности земли и научившись, или даже сам изобретя способ, предсказывать лунные затмения. Учением о шаровидности земли (в память чего на крышах христианских храмов до сих пор ставятся шары с крестами, в отличие от еврейских и магометанских куполов, как символов первобытного неба), он поставил себя сразу в конфликт с существовавшими до него в массах религиозными представлениями, т.е. со «Старым Заветом», которого особенно держались тогдашние фарисеи, т.е. ариане.

Конфликт этот едва не окончился для него трагически в одном из крупных административных центров, в правление Понтийского Пилата (по Четьи-Минеям епарха Модеста, а слово Понтийский Пилат не имя, а просто значит — Морской копьеносец). И это вполне соответствует тому факту, что первые семь христианских общин возникли не в Палестине, а именно в Малой Азии: в Смирне, Ефесе, Пергаме, Тиатирах, Сардисе, Филадельфии и Лаодикии, как об этом говорит Апокалипсис, написанный в 395 г. (гл. II и III). А в Эль-Кудсе (называемом нынешними христианами Иерусалимом) не было еще никакой христианской общины даже и в 395 году.

В полном согласии с этим стоит и предание, что Иоанн Златоуст, автор Апокалипсиса, был учеником «Великого Царя».

Понятно, что в легендах Четьи-Миней есть масса искажений. Товарищ Юлиана Цезаря по афинской Академии «Великий Царь» скорее всего был его другом по вольнодумству, а никак не врагом. И, может-быть, именно для опровержения таких неприятных для средневековых христианских ушей слухов, как предание о дружбе евангельского Христа с Юлианом Философом, и был составлен нелепый рассказ, будто «святой Меркурий» с копьем исчез с изображения «пречистой Девы» (не на звездном ли небе?) по молитве «Великого Царя», чтобы поразить его школьного товарища, императора Юлиана будто бы восставшего на христианство.

Точно также можно сомневаться и в том, чтобы первая христианская литургия, носящая и до сих пор название «литургии Великого Царя» (литургия Василия Великого), была составлена им в том самом виде, как мы имеем ее теперь. Конечно, раз мы отожествляем его здесь с евангельским Христом, то может показаться, что именно мы, прежде всех остальных исследователей, и должны приписать ему современную литургию, тем более, что тогда именно и исчезнет то нелепое до очевидности утверждение теологов, будто первая христианская литургия появилась лишь через 350 лет после смерти основателя христианства. Но дело в том, что христианские литургии не оставались неизменными в продолжение рукописного периода, когда они еще не были закреплены в определенных формах печатным станком. Каждый отдельный ее манускрипт пополнялся новыми деталями, что было тем легче, чем больше отдельные рукописи разногласили между собою.

Припомним, что и льстивость петербургского святейшего синода дополнила русскую литургию таким количеством песнопений, начинающихся словами: «благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя нашего, императора» и т. д., что было противно слушать не любящему раболепной лести.

Но если даже и теперь в эту веками вырабатывавшуюся литургию вводятся, как мы видим, дополнения, то что же говорить о средних веках, совсем основанных на произволе отдельных церковных служителей?

Новые детали и обряды могли возникать и отменяться тогда по произволу каждого отдельного священника.