Хроника лишних веков (рукопись)
Шрифт:
Было здесь очень тихо, куда тише, чем на италийских равнинах. Единственная цикада стрекотала где-то очень далеко, как будто за крепостной стеной Рима… как будто и цикад разогнала и побила чума.
Я приметил на другом конце внутреннего дворика силуэт, и его осанка не понравилась мне. Мастер Этолийского Щита был трезв.
— Где Ниса? — спросил я его негромко.
— Гуляет, — едва слышно ответил издали Демарат.
— Одна?! — изумился я.
— Нет… Ей прислали центуриона. Таких мало осталось здесь. Высокий, чистый италиец.
—
— Ты не прав, — качнул он головой. — Отказаться можно только от того, что уже есть. Вот и я теперь имею всё, от чего могу отказаться…
«Будет ночь признаний», — подумал я, и на душ потеплело.
Мы помолчали… Запахло каким-то очень знакомым дымом.
— Отцам города мы понравились, — сообщил Демарат, заметив, что я тяну эфир носом. — Префект распорядился завести в город дюжину наших гуннов. В знак доверия. Они там, во внешнем дворе. Некстати, верно?
Очарованье римской ночной пустоты, и правда, пропало.
— Жаль, — согласился я со стратегом. — Нисы нет… Что же мы будем делать?
— Нисы нет, — бесстрастно подтвердил Демарат и заговорил вкрадчиво, даже гипнотически: — Харон уже перевез нас на ту сторону. Остался только дымок… тянет с нашего берега. Но скоро и он пропадёт, как и вся наша память.
Я слушал его рассеянно. Потом вдруг осознал. Цикада стрекотала очень далеко… На той стороне. Мне стало зябко.
— Что нам остаётся делать, никеец? — усмехнулся Демарат. — Пойдем.
Я повиновался.
Во внешнем дворе горел костёр, разбрасывая вокруг грубый варварский свет. Гунны, раздевшись до пояса, но не разлучившись с шапками, лежали на шкурах едва не вплотную к огню. Мы остались двумя ступеньками выше их.
— Ответь мне, никеец… — Демарат помедлил.
«Почему он злится на меня?» — недоумевал я.
— …что остаётся делать мне? Ведь ты не знаешь дня моей смерти. Тебе известны лишь судьбы громовержцев. Я — загадка для тебя. Нигде о моей смерти не написано, следовательно, и убить меня гораздо труднее… Но это не относится к делу. Ответь, какое я имею право быть праведней их?
Я увидел его руку, указующую на гуннов и на их грубый огонь, потом оторопело поразмышлял над его вопросом и сказал невразумительно:
— Право? Что значит «право»?
— Ты — в Риме, — остро поморщился Демарат. — Разве нужно объяснять тебе здесь значение этого слова?
Я посмотрел на варваров с их огнем и хотел было сказать стратегу нечто очень сакраментальное: «Все когда-нибудь придут к Богу, раньше или позже, так стоит ли бояться римских слов?» Но тут же почувствовал, что сказать такое не имею как раз никакого права.
— Молчишь…
— Есть только одно слово — лучше слова «право»… надёжнее его… и которое останется нам по эту сторону Стикса, если мы его прихватили с собой на той стороне…
Только костёр гуннов освещал нас посреди ночного Рима.
— Какое? — без обычной своей грустной иронии всерьёз спросил Дмарат.
Я решился…
— Покаяние…
Демарат не усмехнулся и, немного погодя, тяжело вздохнул — и произнёс одну маленькую реплику, реплику настоящего римлянина, реплику, которой стоила вся наша дешёвая драма:
— Покаяние — это звучит гордо.
Я растерялся, не зная, что ответить, как опровергнуть, ведь и для меня… да что говорить!
Отвечать было нечего. Я… вспотел и решил молчать до утра. Я смотрел на костёр, на искры, на звёзды — и уже без всякой грусти, без всякого отчаяния думал… Уж коль скоро такое уловлено в безднах души — «гордое покаяние»… о, да! Это наш парадокс, наше честное, гордое покаяние. Вот она, наша геенна огненная, вся здесь, перед нами — в душной римской ночи.
— Спокойного сна тебе, никеец.
Он нарочито отказался называть меня «гиперборейцем», отцеживал правду.
— И тебе спокойного сна, Мастер Этолийского Щита, — легко простился я с ним, о чём вскоре горько пожалел.
Он легонько, по-дружески, толкнул меня кулаком в плечо и отступил в темноту дома.
— Я полагаю, теперь вы прекрасно справитесь без меня, — донесся из мрака его голос.
— Кто это «мы»? — отвернулся я от гуннского костра и уже не различил стратега во мраке.
— Ты и Ниса, все, — ответил мрак голосом Демарата. — Никейцы, ариане, гунны… Все, одним словом.
Он ушел, я остался на ступенях. Я снова смотрел то на костёр, то на звёзды — и вдруг ясно вспомнил, зачем мне понадобился пустой, оставленный чумою Рим.
Я спустился к воротам, выглянул наружу и не приметил никаких огней. Колизей был моей конечной целью, до него было рукой подать… только нащупать в темноте. Вот, что я решил: пора посоветоваться со стратегом. Может, он возьмётся помочь мне, а заодно развлечься? Да, может, это моё ребячество немного развеет его стоический сплин.
В комнате, на дне моего дорожного сундучка, была припрятана маленькая серебряная шкатулочка, а на той шкатулке еще по дороге в Рим я нацарапал не слишком ювелирно, но вполне отчётливо:
«Т-ской Екатерине Глебовне или ее потомкам.
В собственные руки.
А. И .Ч. 1919»
Пора было заняться почтовым отправлением в двадцатый век.
Вернувшись к себе, я уложил византийские «червонцы» в шкатулочку, запер ее на замочек и, упрятав в дорожный кошель, отправился к стратегу.
Светильник в его комнате не горел. Я негромко позвал стратега, но ответа не дождался, из мрака исходил экзотический горький запах.
Я тихо переступил порог, строя неясные предположения насчёт этого аромата, и позвал вполголоса еще раз. Ответом был бессмысленный животный звук. И все вместе — звук, запах и мрак — разом соединились, и стал ужас.