Хроника парохода «Гюго»
Шрифт:
— Жарко, — скривился Жогов.
В первом же большом магазине он истратил все выданные на стоянку доллары — купил кожаную куртку на молнии и больше на берег не отпрашивался. Каждое утро, только проснувшись, беспокойно высчитывал, сколько еще дней осталось до того момента, когда «Гюго» окажется во Владивостоке и за ним придут, когда все на пароходе узнают, кто он есть на самом деле — старший рулевой Федор Жогов.
Ему было жалко долларов, разом потраченных на ненужную в общем куртку, и других своих денег, советских, так солидно хранимых в банке. «Конфискуют, — размышлял Жогов. — Все конфискуют. А мне — десять лет, трибунал не шутит...
Только однажды мысли его пошли по-другому. Валяясь на койке, Жогов безучастно перелистывал «Лайф», оставленный кем-то из работавших на судне американцев, и вдруг увидел цветную фотографию: бульдозер пробивает просеку в джунглях. Внизу красовалась марка фирмы и стоял адрес: «913, Монтгомери авеню, Сиэтл».
Он даже привстал от неожиданности. Другой, страшно похожий адрес, выплыл из памяти и еще — человек, сообщивший его, странный мусорщик в белом комбинезоне и белой кепке. И, удивляясь простоте пришедшего на ум решения, Жогов сказал себе: «Вот кто бы мне сейчас посочувствовал». Но затем разочарованно, со вздохом вытянулся на койке, поправил себя: «Дудки! Где пароход и где Сиэтл. Как туда доберешься?..»
Ему представилась бетонная дорога с указателями и рекламными щитами на обочинах и равнодушно бегущие вдаль автомобили, а потом привиделся среди них большой автобус, междугородный, с силуэтом собаки на боку, и обожгла мысль, что вот этим автобусом и можно добраться до Сиэтла, есть даже деньги для начала — те пятьдесят долларов, что так долго ждали нетраченые в чемодане... Он опять привстал на койке, мотая головой, тяжело дыша, словно бы не в силах вынести окончательное решение, и, оттягивая ту секунду, когда надо сказать себе «да», а скорее, прогоняя эту мысль, рассудил, что пятьдесят долларов — слишком мало для такого предприятия: как быть потом, если не пойдет все хорошо, если выйдет заминка...
«Вот бы сам мусорщик оказался тут!» — с надеждой подумал Жогов. И тотчас с отчаянием, с мукой ответил себе: «Ишь чего захотел! Сам... По третьему разу эти, в белом, только во сне являются. Факт».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Я был доволен, что за мной утвердилось право нести на стоянках ночные вахты — с нуля до восьми. Все спят, ты один, и работа — так, пустяк: смотреть за швартовами, чтобы не лопнули, натянувшись при отливе, не висели, как бельевые веревки, когда вода начинает прибывать; ну еще — подмести палубу, если мусорно, лючины рядком сложить, в общем бодрствовать. А если спать после вахты только до обеда, то оставался еще долгий свободный день и вечер.
Калэме я обрадовался, как подарку. В такой, захолустной Америке «Гюго» еще не бывал. И паровозы! Почему-то раньше я не очень задумывался, что станется с грузом, когда мы доставим его на родные берега. А теперь ясно представил: вперед, за пределы границ, ушел фронт, и лежат в развалинах города, железнодорожные станции, мосты. Но постепенно жизнь налаживается, по насыпям, изрытым воронками от бомб, тянутся новые рельсы, и по ним идут вот эти, наши паровозы...
Их грузили только днем — медленно, осторожно, и я наслаждался своей законной возможностью наблюдать за перемещением черных громадин не урывками, не в суматохе работы, а с высоты ботдека, стоя там в чистой робе, как пассажир.
Можно и сойти на берег, прошагать за дощатый склад, под высокие деревья. Это ведь не назовешь «уйти в город». Вот и получается: вроде бы ты тут, на пароходе, и в то же время в Америке, в д р у г о й ч а с т и с в е т а. Прямо так, не спрашиваясь у Реута.
Еще в первый день я сбегал за склад, осмотрелся. Назавтра потянуло дальше, хотя бы чуть-чуть. Когда у грузчиков наступил обед, неторопливо миновал часового у трапа, потолкался на причале, делая вид, что рассматриваю недавно выкрашенную надстройку на корме, и шмыгнул за угол.
Мощенная асфальтом дорога ныряла под закрытый шлагбаум, ползла к площадке, где рядами стояли легковые машины рабочих, дальше виднелись черные стены каких-то контор. В той же стороне, по правую руку, пыхтел паровоз, слышались долгие и тоскливые свистки сцепщиков — похоже было, они никак не могут дозваться машиниста. Я постоял немного и зашагал влево, к леску.
За леском недолго тянулся кустарник. Потом невольным бегом пришлось спуститься в лощину, как я понимал, под прямым углом тянувшуюся к реке.
Землю под ногами покрывало стертое, высохшее корье, на противоположном склоне стоял сарай, сколоченный из гладкой вагонки внахлест. Краску с сарая смыло дождями, но стены были крепкими, ровными. Напротив дверей, аккуратно притворенных, торчал похожий на большущий самовар паровой котел с прилаженной на его основании лебедкой.
Стенки котла, цилиндры лебедки, трос — все было ржавого цвета, но исправное. Я открыл топку, заглянул в засыпанное золой пространство, качнул рычаг реверса. Рычаг был смазан и подался легко, плавно пошел по зубьям шестеренки. «Лесопилка, — сказал я себе. — Лесопилка тут была маленькая. А теперь закрылась».
Отворил дверь сарая, шагнул вперед по мягкому ковру лежалых опилок. С другой стороны, оказывается, имелась еще одна дверь, и в темном вырезе, точно на обрамленной рамой картине, увиделась река — широкая, покрытая оловянными полосами ряби; по дальнему берегу стлались кусты, и над ними висели облака, вытянутые, как пуховики, ослепительно белые.
Вниз, прямо от моих ног, покато тянулся исшарпанный желоб, упиравшийся, метрах в десяти в воду. Возле желоба на песке валялись толстые бревна, а одно было даже перепоясано обрывком троса. Бревна как бы ждали, когда они пригодятся, когда их поднимут по желобу, когда лесопилка проснется, когда завизжит, сливаясь в бешено вертящийся круг, пила, когда застучит громко и басовито лебедка и котел пустит по ветру клубы смолистого дыма...
Подумалось, что, наверное, чертовски здорово было приходить сюда утром, растапливать котел сухими щепками и ждать, пока не заалеет в топке уголь, а потом бежать с багром по бревнам, еще мокрым, утопленным в воду, и чувствовать, как впиваются в скользкую кору шипы на грубых твоих рабочих ботинках. Цеплять тросом толстенный кряж и лезть наверх, к рычагу лебедки, и чувствовать, как натягивается, точно леска под тяжестью рыбы, трос, видеть, как в дверь вползает черный комель и с него, переливаясь на солнце, бусинками падают на опилки капли воды... Включить рубильник и слушать, как пила завывает до самых высоких нот, таких высоких, что мурашки бегут по телу, гладить рукой теплые свеженапиленные доски. И тянуть их блоком дальше, пока они не рухнут покорно в кузов грузовика. «И грузовик выкрашен в желтый цвет, — подумал я. — Очень по-деловому и красиво».