Хроника парохода «Гюго»
Шрифт:
— Выкладывай деньги! Ну! — Я еще раз замахнулся финкой.
— Ладно, ладно, — заторопился Федька, шаря в кармане, где-то под грязным своим макинтошем. — Сейчас...
Он не успел даже выдернуть руку из-за пазухи. Дверь растворилась широко, решительно, и вошли люди, сразу несколько человек, и впереди невысокий, в темной рубахе, и над левым карманом у него сверкала серебряная большая шерифская звезда. Тут же откуда-то из-за его спины появился сержант Мартин и в одно мгновение достиг меня. Я почувствовал, как его лапищи сжали мой локоть, как хрустнул слегка в запястье сустав и в ладони стало пусто — финка перекочевала к полисмену.
Дело принимало худой оборот. Хуже некуда. И тут еще мне стало до крайности стыдно, что нас с Федькой застали во время раздора; стыдно, что мы держимся в чужой стране не так, как подобает. Разозленный, обиженный почти до слез, я двинулся на сержанта, запальчиво заговорил:
— Я протестую! Вы не имеете права вмешиваться в наши дела.
Ответил не Мартин, а тот, невысокий, со звездой на рубашке. Только он быстро сказал и негромко, так, что я не разобрал ни слова, вернее, одно лишь уловил — «гости», а тут еще все засмеялись, захохотали — все эти американцы, что ввалились в такой невыгодный для меня момент в комнату. Потом вперед выступил пожилой дядька, даже просто старик, в шляпе и дождевике. Шея у него была худая, сморщенная, и по ней противно катался кадык, когда он заговорил:
— Шериф каже, в Юнайтед Стейтс навить иноземцы не можуть жартувать з ножами и вбивать один одного.
«Ага, переводчик, — сказал я себе. — Это кстати!» Я был готов теперь говорить и спорить без устали.
— Скажите вашему шерифу, что я уже обращался вот к этому полисмену. — Я показал на Мартина. — Обращался с просьбой вернуть нас на наше судно. Обращался как гражданин союзного с США государства, рассчитывая на понимание и помощь. Но вместо содействия нас задержали. Незаконно! Это может вызвать дипломатические осложнения.
Старик, двигая кадыком, перевел мои слова, и все опять засмеялись, кроме шерифа, тот внимательно разглядывал меня. Что их смешило? Что я, грязный, растерзанный, неизвестно как появившийся в этих местах, грозил дипломатическими осложнениями? «Пусть, — сказал я себе. — Пусть смеются».
— Я требую дать мне возможность связаться по телефону с советским консулом.
Переиначить мои слова на английский дождевик не успел. Федька, до сих пор молчавший, будто притаясь, выскочил из-за моей спины и, как-то рабски поклонившись шерифу забинтованной головой, завопил:
— Я тоже требую, чтобы меня выслушали! Отдельно! Порознь нас должны выслушать...
— Нет! — возразил я. — Вместе, только вместе!
Старик зашептал на ухо шерифу, и тот кивнул, властно поднял руку:
— Ол райт. По одному.
— Я... я первый!
— Нет, — сказал шериф и показал на Жогова. — Он.
Они все вышли, и Федька с ними. Наружный запор на двери звонко щелкнул.
За окном все так же нудно моросил дождь, но на маленькой площади, куда выходила задняя стена полицейского участка, было довольно много народа — в плащах, куртках с поднятыми капюшонами, в резиновых ботинках и сапогах. Видно, привыкли к налетающей с океана долгой, на сутки, мокроте.
Стоявшая неподалеку машина пустила дымок и отъехала, ее место на стоянке тотчас заняла другая. Автомобили звали в дорогу. Я стал дергать решетчатую, поднимающуюся вверх раму окна, но она не поддавалась: как и на двери, снаружи была задвижка.
«А Федька канючит себе американский паспорт, — с бессильной яростью говорил я себе. — Гнет перебинтованную шею перед шерифом и насмехается надо мной. Дерьмо!» Я вспомнил, как мы однажды пошли с ним в город, вечером. Это было в Портленде. Тогда тоже был дождь, тоже несильный, так, моросил помаленьку. Но мы все равно промокли и зашли в бар погреться. Витрину перегораживали голубые неоновые трубки, пахло жареным пап-корном. Федька любил зайти в бар, хоть и не пил ничего, кроме пива. Это у него как у других по магазинам ходить; обязательно старался за время стоянки обойти побольше баров. Сидит мечтательно, словно ему торопиться некуда. Вот и тогда так было — смотрел на меня, вернее, на мое отражение в зеркале за стойкой и говорил тому, отраженному: «Правду, кореш, среди людей не ищи. Бесполезно! Не там она, правда, иначе бы ее ногами потоптали. В тебе она самом сидит, прячется. Вот и разведывай. А найдешь — сумей распорядиться как следует...» А я сказал: «Ты прямо как проповедник. Вроде из тех, из Армии спасения, что здесь, на улицах, по нотам голосят». Он усмехнулся: «Не проповедник я, кореш, а самостоятельный человек». Псих, форменный псих!
Я снова забегал по комнате, подергал дверь. Электрические часы всхлипнули, большая стрелка перескочила на другое деление — было уже без пяти восемь. И тогда я понял, что надежд на незаметное возвращение на судно уже нет никаких. Мне виделся Тягин, третий помощник, свежевыбритый, в фуражке, выходящий на ботдек, поглядывающий на часы: пора готовиться к подъему флага. Не «до места», как всегда, а приспущенного, потому что на судне покойник. Без пяти восемь, и Тягин, конечно, уже засвистел в свисток, подзывая меня, вахтенного, а я здесь, в этом чертовом Медоу-Хейтс... Спросит у Маторина, что да как, — и все... Дезертир, невозвращенец.
И похороны. Я не мог себе простить, что теперь уже ни за что не поспею на похороны, они ведь назначены на полдень.
Прислонился спиной к двери, стал бить в нее каблуками. При каждом ударе подсохшая грязь комками обваливалась с ботинок.
Бум! Бу-ум! Б-бу-ум!
Сержант Мартин щелкнул задвижкой, погрозил пальцем в щель:
— Там доктор. Вашего друга перевязывают.
— Он мне не друг, и мне плевать на его перевязки! Выпустите отсюда! — Я уже просто не знал, что мне кричать, что делать. Подумал даже, не высадить ли оконное стекло. Но рама была в частую решетку, не пролезешь...
Потом я узнал, почему меня так долго держали взаперти. Действительно, ждали врача. Тот пришел, промыл Федьке рану, перевязал, но главное было не в этом. Оказывается, та насыпь, с которой я ночью столкнул Жогова, и шоссе служили границей какого-то важного объекта, вернее, обозначали подступы к нему, и на склоне — том; промокшем, с клочковатой травой, где я свалил Федьку камнем, — стояли столбы с вывесками: «ОХРАНЯЕМАЯ ЗОНА. ДВИЖЕНИЕ ВГЛУБЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ». А дальше, в лесу, даже тянулась колючая проволока. Но я никаких столбов не заметил — темно было, а может, их закрывали кусты. Одним словом, хоть мы и не переступали запретной границы, но находиться нам под насыпью было совершенно ни к чему. Да еще иностранцам. Это вот и взволновало шерифа больше, чем наше появление в доме, где он был главным.
Мартин, конечно, доложил, в каком месте нас встретил и что было потом. Но кто мог поручиться, что из ночного автобуса исчезли не мы, а совсем другие люди? А если это были мы, то что мы делали, пока я не вышел на бетонку навстречу полицейским «харлеям»?
На объекте, конечно, существовала военная охрана, но ее попечению подлежала территория начиная с колючей проволоки, а подступы к ней, включая шоссе, были подведомственны полиции, и, стало быть, он, шериф, отвечал за то, что там происходило. Время военное, случись что, ему бы не поздоровилось, хоть и висит у него на груди здоровенная, похожая на царский орден звезда. Скорее, даже именно потому, что звезда — символ закона и порядка.