Хроника парохода «Гюго»
Шрифт:
«Так, так», — говорил он себе, еще больше затягивая, намеренно продлевая собственное молчание, хотя и видел, что носовой бурун перед миноносцем опал: корабль сильно сбавил ход.
Полетаев отнял бинокль от глаз и обнаружил, что все на мостике, за исключением Реута, привалившегося, заложив руки в карманы, к деревянному обвесу, смотрят на него, капитана. Только Реут смотрел на японский корабль. И тогда Полетаев произнес громко и властно, как бы отметая все происходящее — и миноносец, и нетерпеливое ожидание стоящих на мостике, и даже собственные мысли о войне, досмотрах, торпедах и орудиях:
— Вахтенный помощник, почему не следите за местом?
И то ли оттого, что Клинцов кинулся к пеленгатору, завозился там, а потом пробежал к трапу, стуча сапогами, или потому, что команда относилась только к движению судна, никак не касалась идущего рядом миноносца, и все другие задвигались. А Полетаев так же спокойно приказал:
— Лейтенант, распорядитесь, чтобы расчет кормового орудия был на месте. Но на банкет не выходить!
Ответное «Есть!» пулей долетело до Полетаева, и он подумал опять, что Зотикову, окончившему училище и отправленному не на фронт, как большинство его однокашников, не на Балтику, Север или Черное море, а на «скучный торгаш», как он говорил, — ему, артиллеристу, явно хотелось иного исхода встречи с чужим кораблем, чем капитану. Лейтенант горел желанием драться, командовать, кричать в телефон: «Прицел... целик... бронебойным... выстрел!» Через секунду офицер уже стоял у аппарата и закрывая ладонью микрофон трубки, заговорил, возбужденно озираясь.
Полетаева он больше не интересовал. Все его внимание было поглощено цветными флажками, всплывшими на мачте миноносца. Не ожидая команды, Богомолов стал листать свод сигналов, но зря: дублируя флаги, с миноносца тревожно замигал прожектор.
— Требуют сбавить ход.
Это сказал Реут. Он по-прежнему стоял, привалившись к обвесу, руки в карманах, нисколько не продрогший в своем кителе. Но тут, после сказанного, его худое, легкое тело отклеилось от деревянной отгородки, нога сделала шаг к тумбе машинного телеграфа.
— Ход не сбавлять! — приказал Полетаев, почувствовав вдруг в движениях старшего помощника явное желание благоразумно (этого не отнимешь у такого решения) подчиниться чужому приказу.
— Почему? — скорее возражая, чем стараясь получить ответ, произнес Реут. — Они же не останавливают. Хотят поговорить. Им неловко на встречном курсе. — И, помолчав, добавил: — Не стоит дразнить.
Полетаев не ответил. Хотел поднести к глазам, бинокль, но передумал: миноносец шел уже напротив, на траверзе, и на нем, ярко и холодно освещенном солнцем, было все видно простым глазом: и бегущие по трапам матросы, и офицеры на мостике, и стволы пулеметов, торчащие косо к небу.
Снова слепо, против солнца замигал японский прожектор. Полетаев, угадав фразу по первым словам, не дожидаясь подсказки Реута, приказал:
— Сигнальщик, ответьте кораблю флажным сигналом: «Следую в Канаду», — и тише, словно бы оправдываясь, добавил: — Требуют назвать груз... Обойдутся, по ржавому борту видно, что пустые.
Богомолов возился долго. Миноносец начал отставать, когда вспыхнула наконец на фалах празднично-говорливая лестница флагов. Реут недоверчиво поглядел на них и уткнулся в сигнальную книгу.
«А все же он не дрейфит, — подумал вдруг Полетаев о старшем помощнике как о постороннем и удивился этому. — Спокоен, деловит. И так хочет быть капитаном... Может, в самом деле ему пора?»
— Товарищ капитан, разрешите вывести орудийную прислугу на кормовой банкет! — донесся до Полетаева голос лейтенанта. — Уж больно хороша у нас позиция! Можно?
— Отставить! Вахтенный помощник, как глубина?
— Сто восемнадцать метров.
— Спустить сигнал.
— Есть!
Полетаев приказал убрать флаги наверняка раньше времени и посмотрел в бинокль. На миноносце вымпел свода еще не дошел до места, сигнал разбирали. Но он подумал, что правильно приказал, это тоже входило в его план действий, собственно, даже не в план — его не было, — а в сцепленные логикой и интуицией действия, итогом которых и должно было стать полное достоинства и независимости движение «Гюго» под прицелом японских орудий и торпедных аппаратов.
И еще он подумал, что спектакль подходят к концу, потому что миноносец отстает все дальше, закутывается в дымку, сливается во мгле с островком Ресаро.
То, что, погрозив, корабль уходит, означало, что войны с Японией нет. Но происшедшее говорило о том, что она вполне возможна.
«Успеет, настреляется наш лейтенант», — сказал себе Полетаев, словно бы предсказывая недалекую войну где-то здесь, в этих водах, на островах, и одновременно оправдываясь перед начальником военной команды за свои старания ничем не спровоцировать конфликт с миноносцем.
Отошел к переднему обвесу мостика и уж больше не оглядывался. Слева, милях в двух, проплыла голая, лишенная растительности скала Нидзо — Камень Опасности, и это означало, что скоро самое узкое место пролива будет пройдено.
Полетаев спустился в штурманскую и, вдыхая сладковатый запах, оставленный трубкой Клинцова, внимательно просмотрел прокладку. Получалось, как в лоции: в середине пролива восточное течение прибавило «Гюго» почти пять узлов хода.
Собственно, можно было и отдохнуть, присесть, вытянуть затекшие от долгого стояния ноги, но Полетаев все же вышел на мостик и проторчал там еще битых два часа, пока на голых утесах с зубчатыми вершинами не открылся маяк Анива и навстречу пароходу не пошла крутая и валкая зыбь Охотского моря. Реут с тех пор, как исчез миноносец, наверху не появлялся, а звать его не хотелось. Да и самому ему, Полетаеву, требовалось довести до конца начатое, подтвердить (кому вот только?), что весь день главным для него было плавание через пролив. Требовалось доказать, что не зря утром было решено насчет одного намерения: «Потом».
Намерение было неспешное, вполне отодвигаемое, скажем, на завтра. Он понимал это с самого начала и, когда спускался в каюту уже с явным желанием дать себе отдых, слегка гордился собой не за то, что отложил намеченное, а за то, что вовремя расчетливым усилием воли отстал в мыслях от причины, вызвавшей его, — от письма, лежавшего в ящике стола.
«Впрочем, нет, — сказал он себе, — не сам все сделал, мне помогли. Японский миноносец».
Он принялся размышлять дальше, и у него получилось, что письмо Веры, не имевшее к нему, Полетаеву, особого отношения, полное сострадания к другим людям, все равно взволновало его лично, означало многое в его судьбе. Уже прошло немало времени, как он впервые прочел письмо, но до сих пор приходилось удерживать себя, чтобы не повторять мысленно строчку за строчкой, не радоваться без конца, что вдруг заполнилась пустота в душе, которую он ощущал полтора года. Забылось и то горькое разочарование, которое он испытал, когда пришел в домик на сопке и не застал Веру. Последние два слова письма — «просто Вера» — оборачивали все по-иному. Как будто он застал ее и говорил с ней, а после рейса снова придет и будет опять говорить, и она все поймет и все простит.