Хроника парохода «Гюго»
Шрифт:
По мостику неслышно двигался степенный, как пожилой врач, второй штурман Клинцов. Брал пеленги по главному компасу и уходил в штурманскую делать прокладку. Судя по тому, что трубка штурмана чуть дымилась, все шло хорошо, и его, Полетаева, помощи и вмешательства не требовалось.
Над мостиком, над сигнальной мачтой кружили большие, сильные чайки. Полетаев взглянул вверх и подумал, раздражаясь, что ему сейчас хотелось бы размышлять не о мысах и пеленгах, а о старых корветах, когда-то бороздивших эти воды; о мудром и смелом Чехове, забравшемся, несмотря на чахотку, на самый край земли; о вечных, как море, чаячьих стаях, без устали летящих за кораблями... Ему были некстати сейчас и пеленги, и пролив, и ждущая впереди, в узкости, скала Нидзо ган, Камень Опасности, и все те заботы, которые вызывало движение судна в сложном для плавания районе.
А все оттого — он понимал, — что не выполнил, не успел выполнить своего намерения, родившегося всего полчаса назад, когда еще не вышел на мостик, не поднял к глазам тяжелый черный бинокль.
Бледное солнце освещало ровную морскую гладь. Тут и там, как предвестники Японии, плыли по течению соломенные циновки. Видимость была хорошей, все шло хорошо, и можно было наверняка выкроить минут десять и сделать, что хотелось. Но он удержался, твердо сказал себе: «Потом».
Судов встречных не было, если не считать двух-трех рыбацких шхун далеко справа, под берегом Хоккайдо. Лишь когда выросли в размерах приметные островки, когда начали отходить влево, к востоку, старшина Богомолов, стоявший на крыле мостика, крикнул резко, как докладывают сигнальщики на боевых кораблях:
— Право двадцать — миноносец!
И Полетаев, вновь поднимая к глазам бинокль, уже не думал ни о своих неосуществленных намерениях, ни о навигационной обстановке в проливе — ни о чем, кроме синего лезвия, которое летело навстречу, вспарывая гладкую, без волн, воду.
Полетаев знал, что пролив открыт для плавания советских судов. Но сложные и неопределенные отношения СССР и Японии могли означать, что он закрыт час назад, и тогда придется поворачивать.
А может, у командира быстро-синего миноносца приказ пропускать суда, но досматривать их. Миноносец — кто его знает? — мог, в конце концов, просто выйти на траверз и пустить торпеду в высокий, ясно различимый, как мишень для новичков, борт «Гюго», а потом, когда спустят шлюпки, поднять сигнал: «Извиняюсь, ошибся...»
Полетаев оторвал от лица окуляры и оглядел мостик, словно хотел увериться, что все люди, находящиеся здесь, знают то, о чем он думал, и готовы выполнять его команды.
На правом крыле старшина Богомолов в туго перетянутой ремнем шинели, откинувшись назад, цепко смотрел в бинокль. Слева, навалившись грудью на деревянный обвес и вытянув по-гусиному шею, стоял второй помощник Клинцов, а дальше, за возвышением, виднелась фигура вахтенного матроса Нарышкина. Матрос был высок ростом, ему не надо было вытягиваться, чтобы смотреть вперед, как Клинцову, но он, к удивлению Полетаева, смотрел вовсе не вперед, а на него, капитана, приоткрыв недоуменно рот.
«Нелепо, — подумал Полетаев, еще глядя в сторону матроса. — И этот непонимающий вид и миноносец. Когда нелепо, трудно решать».
— Нарышкин, — приказал он, — вызовите помощника по военной части. Быстро!
Матрос не успел ступить на трап — дорогу ему загородила подтянутая фигура Реута. Старпом был в кителе, словно бы собирался присутствовать наверху недолго. Зато шедшего за ним лейтенанта Зотикова плотно обливала черная шинель с желтыми капельками пуговиц, сверкали новые погоны и «краб» на фуражке. Пришедшие секунду смотрели на Полетаева, а затем, расценив его молчание как разрешение действовать самостоятельно, разошлись.
Лейтенант без церемоний взял у Богомолова бинокль, а Реут встал рядом со вторым помощником с таким видом, будто давно ожидал появления миноносца. Нарышкин смотрел теперь на него, на старшего помощника.
— Не сыграть ли тревогу, Яков Александрович? — громко спросил Зотиков, отставив бинокль и выражая своим красным обветренным лицом готовность выполнить любое приказание капитана.
Полетаеву лейтенант нужен был на всякий случай, но тот задал вопрос не только с готовностью, но и с нескрываемым желанием объявить тревогу, тотчас послать своих подчиненных к «эрликонам», к орудию, и это не понравилось Полетаеву. Он жестко оборвал офицера:
— Нет!
Миноносец меж тем был уже виден в главных подробностях невооруженным глазом, на узком носу вырисовывались втянутые в клюзы якоря, орудийная башня, этажи мостиков за ней и тонкая, немного короткая с виду мачта. Было ясно, что, если идти и дальше встречным курсом, не отворачивать, столкнешься нос к носу, а если поздно свернешь — тебя протаранят.
— Демонстрация силы! — громко крикнул лейтенант, уже не отнимая бинокля, и Полетаев заметил, как Реут недовольно покосился на офицера, а Нарышкин беззвучно рассмеялся, словно бы на шутку. Потом Реут обернулся, и Полетаев кивнул ему:
— Да... Пора. Прикажите левее тридцать.
Нос «Гюго» начал заметно уваливаться, но в первые минуты казалось, что миноносец все равно идет навстречу. И только когда стали различимы люди-точки на мостике корабля, стало ясно, что тот пройдет стороной.
— Сигнал на встречном! — зычно доложил Богомолов, и все, у кого были в руках бинокли, дружно подняли их к глазам.
Реут, не дожидаясь, пока развернут большую и тяжелую книгу международного свода сигналов, приказал поднять позывные. Он был прав: миноносец интересовался названием и государственной принадлежностью идущего ему навстречу судна.
Цепочка больших флагов сумятицей красного, желтого, белого, черного цветов полыхнула над головами, туго запела на ветру. Напуганные чайки отпрянули, стали отставать к корме, где, повторяя поворот, плавно изгибался пенистый след пароходного винта.
Но это было излишне — позывные. С японского корабля наверняка был виден советский флаг на мачте, а если поравняться с «Гюго», так обнаружится и еще один — большущий, нарисованный на борту.
Излишне, а надо. Военный корабль просит. Пока еще просит, а не требует. Впрочем, как в таких случаях отличить просьбу от приказа? Полетаев в бинокль хорошо различал офицеров на мостике — низкорослых, в фуражках с белыми чехлами. Миноносец рисовался в три четверти, за надстройкой открылись торпедные аппараты, и их строенные трубы медленно ползли к борту, как бы готовясь к встрече с «Гюго». На мачте дернулся, пошел вверх полосатый вымпел — японцы подтверждали, что позывные приняты, разобраны.
— Они сыграли боевую тревогу, Яков Александрович!
Крик лейтенанта словно толкнул Полетаева под руку, он бесполезно полоснул биноклем по темно-синей палубе миноносца, а потом, сдерживаясь, сердясь на Зотикова за неуместные нотки радости, которые слышались в его возгласе, разглядел, как по трапам бегут низкорослые японские матросы в гетрах. Торпедные аппараты совсем уже повернулись, торчали поперек палубы миноносца, и следом за ними, торопясь, стало разворачиваться носовое орудие.
«Пролив стерегут как свою прибрежную зону. Случалось, досматривали советские суда... Но мы не в состоянии войны, они, японцы, сражаются с американцами, с какой же стати эти устрашающие маневры?» И тотчас, будто бы параллельно, потекла мысль о том, что он, капитан, стоит с биноклем в руках, прижав окуляры к глазницам, и молчит, а на миноносце сыграли боевую тревогу, и торпедные аппараты целятся вовсю, и носовое орудие тоже.