Шрифт:
ЗДРАВСТВУЙТЕ.
(Айрат)
Меня зовут Айрат. Мне тридцать четыре. Я холостой алкоголик. Работаю аппаратчиком на старом заводе, а вчера я поцеловался с пятидесятилетней женщиной. Вот, в общем, всё, что я могу сказать о себе на сегодняшний день. Ещё у меня есть друг Наиль, который посоревнуется со мной в способности бухать с любовью к делу, однокомнатная квартира, доставшаяся от бабушки и кот.
Писать о себе мы с Наилем начинаем потому, что всё со временем забывается, все истории, встречи, переживания – то, что с годами нарастает как опыт и биография, – всё это покрывается паутиной, под которой уже непонятно, что лежит, а трогать которую и вовсе не хочется. И чтобы в старости, если она случится, можно было
Начну с завода. Я всегда воспринимал его как единый организм. Все трубы сплетены и подводятся в цехах к реакторам-органам, продукция и реагенты поступают из одного цеха в другой, под некоторыми зданиями даже проходы. Территория большая, почти маленький городок. Сейчас этот организм при смерти, мы его последние митохондрии. Снабжаем ещё не отмершие части тела пищей и вывозим дерьмо. Почему организм при смерти? Ну, рыба гниёт с головы. Можно сказать, рак мозга.
Вчера у нас был очередной корпоратив, на котором обычно трудно найти самого пьяного. Причём, женщины легко перещеголяют мужиков в этой дисциплине. Наш начальник к середине попойки всегда гневно уходит, не в силах смотреть на эту вакханалию, и его можно понять: наши женщины просто звереют. Мария, здоровая лаборантка лет пятидесяти пяти, упала на своего партнера по танцу, и они валялись как беспомощные жуки, сшибая рядом стоящие стулья. Потом она же другому аппаратчику намяла его причиндалы так, что тот с ором выбежал в коридор. Начальница лаборатории – дама со страшной травмой на лице – валила всё по пути и приставала с нехорошими разговорами к этому самому начальнику, пока он ещё её не увёл, Лейля – опытный мастер с пергидрольными волосами жаловалась на маленький член мужа, крутила бюстом, сняв свитер и расстегнув блузку, а потом – да, она полезла ко мне целоваться в женской раздевалке. Всё это среди древних деревянных шкафов со сломанными дверцами, при тусклых лампочках с высоченных потолков и под шуршащую эстраду из такого старого радиоприёмника, что кажется, что работает он на какой-то серой магии. Изменой своему короткохерому мужу Лейля это не считает. Она даже потом сказала, что и минет – не измена. Что ввело меня в лёгкий ступор. И самое забавное, что изложенное тут – правда.
И такие угары мы совершаем примерно раз в два-три месяца. А сама работа у нас унылая как описание пейзажей в произведениях Проханова, отчасти поэтому мы с Наилем периодически заливаем в себя веселые жидкости. Сейчас мы производим клей. Для обоев. Наверняка он на выходе хренового качества. Даже стащить его не возникло никакого желания. Ну, Наиль-то стащил. Он всё тащит. Не буду вдаваться в особенности производства, скажу только, что моя личная задача заключается в подаче мешка соли в горловину реактора и принятии выходящего продукта из выходного отверстия, напоминающего рот гигантского робота с выпученными глазами. Этих роботов или просто нагромождения деталей, напоминающих лица, (мы называем их соглядатаи) на заводе миллион, и у половины есть имена. Самый любимый из них – Цимин.
Он находится в "мертвяцкой" – котельной, в которой мы с Наилем прячемся от мира после обеда. Там на удивление тихо, тепло и максимально комфортно. Цимин греет нам ноги и прячет наши пустые бутылочки. Выглядит он как трёхметровая бескрылая птица с изогнутым клювом и грустными глазами. Наверно, когда мы уходим, другие соглядатаи его бьют и унижают. В "мертвяцкой" мы читаем. Наиль читает, не отвлекаясь. Он даже не выпивает, когда с книгой. Иногда поведет бровью или нахмурит своё смуглое, слегка среднеазиатское лицо, в котором женщины распознают мужское начало, почешет ногу, не отрывая взгляд от строчки и вздохнёт. Он сидит в серой шапке с надписью CHAMPION и прожжённой телогрейке, пропитанной клеевой пылью. Валенки на Цимине. Всё вокруг ободрано, с труб свисает желтушная стекловата, ржавчина поработила всё вокруг, кажется, что она скоро покроет и нас, а цвет стен просто нельзя определить. Всё очень старое. Цимин наверно тут плачет ночами. Но главное – это тепло и тишина. А до конца обеда ещё семнадцать минут. Я наливаю самодельной наилевской настойки-компотика и думаю, ё-моё, как же тут хорошо!
КЛЕЙ.
(Наиль)
Посвящаю этот рассказ моей отрешенности….
«Наиль! Наиль!» Кто меня зовет? Вот осуждающе смотрит сварщик по кличке Динамо, он молча поправляет полы свои куртки, сидя на скамье возле шкафчика. Старый тракторист – бабай Квадрат серьезен, он смотрит в мою сторону, собираясь выходить из раздевалки. Оборачиваюсь по сторонам, вижу аппаратчика Айрата, у него загадочная улыбка на лице. Я хочу двинуться за ним, чтобы спросить, что случилось. Но движения даются с большим трудом. В лицо мне светит рассветное солнце через грязное стекло, кляксы на окне расплываются как линии от фломастера, на которые попала вода. Вместе со стеклом, солнцем и крышами цехов за окном растекаются очертания шкафчиков и людей, будто в ровную гладь бросили камень. «Наиль! Время семь!» – это Фарида – в который раз кричит, проходя мимо моей комнаты. Пора на завод.
Наши уже курят у цеха, переоделись. Ленар стоит, вся телогрейка в «муке», а Лёха бородатый не курит, просто за компанию вышел. Здороваюсь с новенькими, бегом в раздевалку на третий этаж. Айрата тут нет, тоже переоделся уже, ладно, потом с ним отойдём, на перекуре. Надо скорей в цеху засветиться, пока Петрова не разворчалась. Мужики наши уже шатаются по коридору, слесаря, им хрен кто что скажет, свою работу делают потихоньку, никто за ними следит, не гоняет, а аппаратчиком в смену как попадешь, продохнуть не дадут.
Отпускаю, придя первым, ночную смену, стахановцев. Смотрят подозрительно в глаза, проверяют. Мерно гудит сушилка, проникая до самых глубин мозга. Надо хлопок грузить в реактор. Ночные – молодцы, тюки подтащили, пенсионеры. Где Айрат?!
А вот и Петрова с Ивановой идут между линий, руки за спину.
– Эй, студенты, ё-моё, вы где шляетесь?! Я чё, один тюки потащу? – перед ними выёживаюсь, чтоб Петрова видела, что я стараюсь. Они только недавно институт закончили, вместе учились в одной группе. Зачем сюда пошли работать? Хотя куда сейчас податься можно? Кризис. А может по специальности хотят поработать. Им виднее.
Хватаем тюки втроем, поднимаем по лестнице. Они не тяжелые, просто здоровые, одному неудобно. Хотя я и один его сейчас подниму…
– Наиль, ты чё корячишься в однюху?! – Ленар сверху кричит с веревкой в руках, – Давай мне на крюк его цепани, я подниму!
– Нормально! Я щас сам его подниму, вы другой цепляйте. В спешке нога поскальзывается на ступеньке, тюк съезжает. «Сука!»
– Наиль! Привет, подойди-ка сюда, оставь его пока, ребята поднимут вон на веревке, – Петрова стоит снизу, смотрит на меня. Проверить хочет. Подхожу к ней.
– Здравствуйте! Сейчас загружать будем, температуру я посмотрел, вот ребятам сказал, засыпем.
– Ладно, ладно, они сами знают всё, – смотрит мне в глаза внимательно, взгляд какой-то недовольный, – Ты у нас сегодня нормально себя чувствуешь?
– Да, конечно, Ольга Петровна, все в порядке, – отряхиваю штаны от пыли, смотрю на ботинки. Раздолбались уже все. Оглядываюсь наверх, на парней. Они уже тюки подняли. – Ладно, я побежал, Ольга Петровна! Ребятам помочь надо!
– Иди, иди…
Уходит.
Забегаю по лестнице на реактор.
– Подождите, пацаны! Давайте вместе! – Ленар уже вспарывает мешковину тюков кривым заточенным куском железяки – ножом.
Петрова нормальная баба. Ворчит только, когда недовольна. Недавно вот предупреждение мне сделала. Про неё мужики рассказывали, что она лесбиянка. Лет десять назад с одной девчонкой роман крутила на производстве.
Лопасти вращаются, заглатывая белые куски ваты, кислый запах поднимается из горловины реактора. Мы разрезаем квадраты тюков, рвем в рукавицах плотную массу и кидаем в воронку. Ленар режет, подтаскивает. Лёха палкой проталкивает застрявшие куски. Некоторые плохо разламываются. Тюки перед тем как поднять, надо отбить как следует. Попрыгать на них.