Хроника семьи Паскье. Гаврский нотариус. Наставники. Битва с тенями
Шрифт:
Она подала нам суп из чечевицы. Жозеф проворчал:
— Вечно одно и то же!
Еще стояли зимние холода. Мы не очень-то любили суп, но от него растекалось по всему телу такое приятное тепло, и через минуту согревались колени, согревались ноги, слегка закоченевшие в толстых шерстяных чулках.
Время от времени Фердинан, низко нагнувшись над тарелкой, вылавливал из супа луковки.
— Терпеть не могу лука! — хныкал он. Тогда Сесиль кричала, протягивая ложку:
— А я люблю, дай мне!
Убрав суп, мама поставила
— Ваш отец идет! — сказала она. — Слышите шаги на лестнице? Это ваш папа.
Но мы ничего не слыхали.
Позвенев ключами за дверью, отец нетерпеливо повернул ключ в замке.
Он вошел. Вешалка находилась в маленькой прихожей. Но папа, не задерживаясь, прошел прямо в столовую. В руках он держал письмо.
— Извини, Раймон, — пробормотала мама. — У нас опять чечевица на обед. Я тебе объясню...
Папа не отвечал. Он смотрел на нас с ласковой и вместе с тем насмешливой улыбкой. Он стоял, не снимая пальто с меховым воротником, не снимая шляпы. Стройный, голубоглазый, с золотисто-рыжими длинными усами, он походил на Хлодвига, короля Хлодвига из моей книжки. Он был красивый. Мы восхищались им.
Он опять улыбнулся и швырнул письмо на стол.
— Госпожа Делаэ умерла, — заявил он.
Мама сильно побледнела.
— Быть не может!
— Смотри сама, — отвечал отец. — Вот письмо от нотариуса.
И снял пальто. На нем был костюм изящного покроя, по его словам, изрядно поношенный, хотя мы этого не замечали.
Мама развернула письмо и вдруг, уткнувшись лицом в кухонный фартук, горько заплакала. Папа усмехался, презрительно подняв брови. Жозеф воскликнул:
— Не плачь, мама. Ведь мы ее не любили, не стоит о ней плакать.
Мама положила салфетку на стол.
— Ведь она меня вырастила, детки, — сказала она.
Поглаживая холеные усы, отец взбивал рукой завитки своих волнистых волос. Он распрямил плечи, два-три раза откашлялся и уселся за стол. У него были прекрасные манеры. Он казался настоящим светским львом, как их рисуют на картинках. И улыбался такой чарующей улыбкой!
Моя мать вытерла глаза и сказала:
— Прости меня, Раймон. Нынче опять чечевица. Ты знаешь почему. К несчастью, в это время года нигде нельзя достать петрушки.
Но папа был явно в хорошем настроении. Он только пожал плечами. Обычно он говорил:
— Подайте мне любое блюдо, лишь бы это было хорошо прожарено и аппетитно на вид.
Тогда мама украшала чечевицу зеленой петрушкой, и кушанье становилось аппетитным на вид.
Неторопливо съев суп, отец спросил:
— А ты почему не ешь?
— Не могу, мне кусок в горло не идет.
— Право же, не стоит огорчаться.
Мы, дети, замерли в ожидании каких-то необыкновенных событий. Жозефу было почти четырнадцать лет, и он иногда говорил басом, точно взрослый мужчина. Он выпалил:
— Раз тетя Делаэ умерла, значит, мы получим наследство.
Отец с досадой передернул плечами.
— Не суйся не в свое дело, голубчик, это тебя не касается.
— Жозеф , — прибавила мама с упреком, — хороший человек не станет говорить о наследстве над свежей могилой.
Когда мы пообедали, убрали книги и тетрадки, родители отправили нас в постель.
Жозеф и Фердинан спали вдвоем в темном чулане, выходившем на кухню. Для них, уже взрослых мальчиков, зажигали лампу, и им разрешалось почитать и позаниматься часок-другой перед сном. Но в этот вечер папа не стал зажигать лампы.
— Дети, сейчас же ложитесь спать, — сказал он.
— Почему?
— Потому что так надо.
Младших, Сесиль и меня, укладывали в спальне родителей. Там стояли две широкие деревянные кровати, поставленные под прямым углом. На одной спала мама, на другой — папа. Мы, малыши, ложились поочередно то в одну, то в другую и частенько ссорились, потому что каждому хотелось лечь с мамой: ведь у мамы так уютно и тепло, а папа, опасаясь, что мы будем толкаться, отпихивал нас к самой стене.
В тот вечер я никак не мог заснуть. Сегодня была «папина очередь». Я прижался к стенке и, затаив дыхание, прислушивался к доносившимся до меня словам. Родители долго разговаривали шепотом, сидя в столовой, потом пришли в спальню. Папа, растянувшись на спине и заложив руки за голову, говорил небрежным тоном, мама тихо отвечала ему с соседней кровати.
— Первым делом мы уедем из этой конуры.
— Хорошо, Раймон. Только не называй конурой нашу маленькую квартирку. Она не так уж плоха. Быть может, мы еще пожалеем о ней когда-нибудь.
— Никогда! Мне нужна квартира, по крайней мере, из четырех комнат. Да, никак не меньше. Иначе где же мы разместим мебель?
— Мебель, Раймон? А откуда ты знаешь, что она достанется нам?
— А кому же еще? У твоей тетки были слишком развиты семейные чувства, не могла же она пожертвовать мебель в какую-нибудь богадельню. Известно, что в завещании твоего дяди Проспера...
— Но ведь они всегда оставляли все последнему в роде, Раймон. И я уверена, что тетушка Делаэ изменила завещание своего мужа.
Мамин голос звучал приглушенно в ночной тишине.
— Ох, Рам, не предавайся мечтам.
— Каким мечтам? — проворчал отец с раздражением. — Скажи на милость, кто из нас двоих предается мечтам? Одно несомненно: твоя тетка Альфонсина умерла. Ты читала письмо нотариуса? Что это, сон иди явь, письмо нотариуса?
— Она скончалась, Раймон. Но кто нам поручится, что она не лишила меня наследства?