Хроника Убийцы Короля. День первый. Имя ветра
Шрифт:
Я старался идти как можно быстрее. От чего я убегаю – я и сам не знал, от людей разве что. Это был еще один урок, который я вызубрил как нельзя лучше: люди – это боль. За спиной у меня слышались сдавленные всхлипы. Казалось, миновало ужасно много времени, прежде чем я свернул за угол.
Я забрался в свое убежище, там, где крыши двух домов сходились вместе, а над ними нависала третья. Сам не знаю, как я ухитрился туда вскарабкаться.
В одеяле обнаружилась целая бутылка вина с пряностями, каравай свежего хлеба и индюшачья грудка, величиной
Первый глоток вина обжег мне рот огнем там, где губы были разбиты. Но второй уже не так щипался. Хлеб был мягкий, индейка еще теплая.
Проснулся я в полночь, когда во всем городе разом ударили в колокола. На улице бегали и орали. Семь дней высокого скорбения остались позади. Средьзимье миновало. Наступил новый год.
Глава 23
Пылающее колесо
Всю ночь я провел в своем тайном убежище и на следующий день, проснувшись, обнаружил, что мое тело превратилось в сплошной комок боли. Поскольку у меня еще оставалась еда и немного вина, я предпочел остаться, где был, чтобы не рисковать свалиться, когда стану спускаться вниз.
День был пасмурный, дул сырой ветер, который все никак не утихал. Ко мне под крышу задувало снег с дождем. Труба за спиной была теплая, но не настолько, чтобы как следует просушить одеяло и изгнать липкую сырость, которой пропиталась моя одежда.
Вино и хлеб я прикончил быстро, а потом проводил время, грызя индюшачьи кости и пытаясь растопить снег в пустой бутылке, чтобы напиться. Ни от того, ни от другого особого толку не вышло, и в конце концов я принялся горстями есть мокрый снег, от чего меня прошибла дрожь и во рту остался привкус смолы.
Несмотря на свои травмы, во второй половине дня я уснул. Пробудился я глубокой ночью. Мне сделалось очень тепло. Я откинул одеяло и отодвинулся подальше от трубы, которая теперь раскалилась, чтобы пробудиться снова на рассвете, дрожащим и промокшим насквозь. Чувствовал я себя странно: голова кружилась, и все было как в тумане. Я снова прижался к трубе и провел весь день то просыпаясь, то снова проваливаясь в беспокойный, лихорадочный сон.
Как я спустился с крыши, в лихорадочном бреду, весь избитый, – этого я совершенно не помню. Не помню я и того, как прошел три четверти мили через Свечники и Дощаники. Помню только, как свалился с лестницы, ведущей в подвал Траписа. Кошелек с деньгами был крепко зажат у меня в руке. Я лежал, дрожа и потея, и услышал тихое шлепанье босых ног по каменному полу.
– Что такое, что такое! – мягко сказал он, поднимая меня. – Тише, тише…
Трапис ходил за мной все то время, пока я валялся в лихорадке. Закутывал меня в одеяла, кормил, а когда сделалось ясно, что сама по себе лихорадка не пройдет, купил на деньги, что я принес, сладко-горькое лекарство. Он протирал мне лицо и руки влажной тряпицей и терпеливо, мягко приговаривал: «Тише, тише! Что такое, что такое!», пока я рыдал от бесконечных горячечных снов. Мне снились убитые родители, и чандрианы, и человек с пустыми глазами.
Очнулся я с ясной головой и нормальной температурой.
– У-у-у-у-у-ри-и-и-и-и! – громко сообщил привязанный к топчану Тани.
– Что такое, что такое! Тише, Тани, тише! – сказал Трапис, укладывая одного младенца и беря на руки другого. Ребенок по-совиному водил большими, темными глазами, но головку, похоже, не держал. В комнате было тихо.
– У-у-у-у-у-ри-и-и-и-и! – повторил Тани.
Я откашлялся, стараясь прочистить горло.
– На полу рядом с тобой стоит чашка, – сказал мне Трапис, гладя по головке младенца, которого держал на руках.
– У-у-у-у-у у-у-у-у-у-ри-и-и-и-и и-и-и-ха-а-а-а-а!!! – взревел Тани. Его крик прерывался странными вздохами. Шум взбудоражил еще нескольких мальчишек, они заметались на топчанах. Сидевший в углу мальчик постарше схватился за голову и застонал. Он принялся раскачиваться взад-вперед, поначалу еле-еле, потом все сильней и сильней, так, что когда он наклонялся вперед, то стукался лбом о голую каменную стену.
Трапис очутился рядом с ним прежде, чем мальчишка успел причинить себе серьезный вред. Он обнял раскачивающегося мальчика:
– Тише, Лони, тише! Тс-с-тс-с!
Мальчик слегка притих, но совсем раскачиваться не перестал.
– Ну что же ты, Тани, ну зачем же ты так шумишь? – сказал Трапис, серьезно, но без упрека. – Зачем ты устроил такой переполох? Лони же может ушибиться!
– У-у-р-ра-а-хи-и… – негромко отозвался Тани. В его голосе мне почудилось нечто вроде раскаяния.
– По-моему, он хочет послушать историю, – сказал я и сам удивился.
– А-а-а-а! – подтвердил Тани.
– Ты ведь этого хочешь, да, Тани?
– А-а-а-а!
Трапис помолчал.
– А я не знаю никаких историй, – сказал он.
Тани упрямо молчал.
«Ну ведь все же знают какую-нибудь историю! – подумал я. – По крайней мере одну историю знает всякий».
– У-у-у-у-ри-и!
Трапис окинул взглядом притихшую комнату, словно искал повода отвертеться.
– Ну-у, – нехотя сказал он наконец, – мы ведь уже давно историй не рассказывали, да?
Он посмотрел на мальчика, которого обнимал:
– Хочешь послушать историю, а, Лони?
Лони энергично закивал, едва не ударив Траписа затылком в щеку.
– А ты будешь хорошо себя вести и посидишь тихо, пока я буду рассказывать?
Лони прекратил раскачиваться почти тут же. Трапис медленно разжал руки и отступил. Приглядевшись к мальчику и убедившись, что тот уже не расшибется, он, медленно ступая, вернулся к своему стулу.
– Ну что ж, – тихо проговорил он себе под нос, наклоняясь и беря на руки младенца, которого только что положил, – есть ли мне, что рассказать?