Хроники Чёрной Земли, 1928 год
Шрифт:
— Дела деревенские ты представляешь.
— Да, да, конечно, — закивал Никифоров.
— Много нечисти кругом, мрази. Плюнь — в гада попадешь. Дочь… Дочь убили, и теперь… — голос его пресекся, он остановился перевести дух.
— Ты… Вот, полегчает, — подал стакан Василь, но товарищ Купа отвел его руку.
— Не время. После. Вот, парень, какие дела. Мало, что убили, так опорочить мертвую хотят. Мы ей похороны готовим, наши, большевицкие, а они слухи распускают, баламутят народ. Ты, чай, слышал?
— Нет.
—
— Подвела комса, — пояснил Василь. — Разбежались ребята, попрятались. Стойкости в них нету, закалу. Чуть до крови дошло — сдрейфили. Незрелые.
— До крови?
— Я это так, к примеру. До дела, имел ввиду.
— Но и кровь… — товарищ Купа, наконец, налил и себе.
— Да, конечно. Алевтина жизнь свою не пожалела…
— Ее и не спрашивали, Алю. Убили, и все. Найти, найти, кто сотворил, я бы… — он скрипнул зубами. Никифоров раньше думал, что это просто говорится так — скрипеть зубами. Теперь вот услышал.
— Ищу, — Василь посуровел внезапно, вдруг. Сползла улыбка, и лицо стало — другим. Сухим, хищным. И старым.
— Ищи, — с силой сказал товарищ Купа.
— И он нам поможет.
— Я? — вообще-то Никифоров ждал что-то подобное. Зря, что ли, пришли они сюда?
— Ну, да. Они, те, то есть, кто виноват в смерти Али, обязательно попытаются сорвать похороны. Наших — то запугали, вот никто и не хочет последнюю ночь здесь провести. Тут как раз такой парень, как ты, и нужен: смелый, сообразительный, с ясной головой.
— И что… что мне делать?
— Да ничего неподъемного. Показать, что не боишься их. У тела посидишь, пусть видят, товарища нашего мы не бросаем. А я…
— Мы, — поправил его секретарь сельсовета.
— Мы тут неподалеку будем. Схоронимся и посмотрим, кто попытается помешать тебе. Тогда мы его и возьмем.
— Этой ночью?
— Этой. Последняя ночь, понимаешь… Фимку напугали крепко, убежал мальчуган из села, боится.
— Кто напугал?
— Кабы знать… Нет его, и спросить не с кого. Ты давай, наворачивай, сила пригодится. А мы…
— Пойдем, — товарищ Купа поднялся — тяжело, механически.
— Да, мы пойдем. Ты помни — ночью мы рядом будем, зови, когда понадобится. А дверь заложи изнутри, спокойнее будет.
— Дверь?
— Ну, вход в клуб. Дуб, в пять пальцев, не прошибешь. А станет гад ломиться, мы ему белы руки за лопатки и заведем… Бывай!
— Я, парень, крепко надеюсь на тебя. Не подведешь — и я не забуду. Слово даю, — товарищ Купа постоял минуту, а потом двинулся к выходу.
— Не провожай, — шепнул Василь и поспешил вслед.
Ага. Понятно. Ему же с дочкой, с Алей побыть хочется. Одному.
Мысли у Никифорова вдруг начали разбегаться, каждая — сама по себе. Он попытался сосредоточиться. Что-то… Что-то промелькнуло, а — не ухватил вовремя. Теперь жди, когда снова
Бутыль оставалась почти полной. На три четверти точно. И пусть, он решил — довольно. Есть расхотелось, он почти насильно дожевал пук луковых перьев.
Значит, пришла очередь и ему пободрствовать. Совсем, совсем как настоящий монах, не зря кельей обозвал свое жилье.
Тут Никифоров вспомнил прошлую ночь. Да уж, нашел монаха. А если Клава придет нынче? Неловко получится. Да не придет, она же с товарищем Купой работает, знает, что ему ночью этой другую заботу нашли.
А все-таки, вдруг придет?
Он посмотрел в окно. Ночь пока неблизко. Странно как-то день идет — приходят, уходят…И чувство, что живет он здесь с полжизни.
А Василя с товарищем Купой не видать. Не вышли из церкви. Ничего, можно и подождать.
Незаметно для себя Никифоров задремал. Не очень и противился тому: сыт, пьян, делать все одно нечего. Думал полчасика придавить, а поднялся — синеет в келье, особенно по углам.
Проспал, проспал.
Ничего он не проспал. Вечер только накатывался, тихий, покойный. Он прошел коридором. Никого нет, конечно. Давно ушли и Василь, и товарищ Купа.
Он немножко погулял вокруг церкви, заодно и обстановку проверил. Ничего подозрительного. Да рано, рано еще. Солнце только село, луна едва взошла. А хорошо, что луна полная, никто незаметно не проберется.
Никифоров ополоснулся у колодца. Голова не болела, напротив, бодрость снова переполняла его. Свежий воздух, еда. Отдых, просто курорт.
Дверь он заложил на засов, но, скорее, просто из городской привычки. Там, в городе, шпаны полно, а тут?
Он одернул себя. Тут-то как раз и убивают. Вот она, убитая.
Подходил он медленно, сдерживая дыхание. Нет, действительно, ничем таким не пахнет. Он вздохнул свободнее, теперь уже стараясь услышать хоть что-нибудь.
Ничего. Воздух прохладный, и только.
Пока окончательно не стемнело, он зажег несколько свечей. Одну поместил внутрь звезды, Еремкиного творения. Раз уж они придумали, пусть будет. Серники попались неплохие, а то, бывает, чиркаешь, чиркаешь, полкоробка изведешь, прежде чем примус запалишь. А, фабрика имени Розы Люксембург. Столичные, держат марку.
Он присел на краешек скамьи. Что, собственно, ему делать? Вот так всю ночь и торчать? Глупо. Чем дольше он сидел, тем глупее казалась вся затея. Кто, собственно, увидит его — здесь? Особенно при запертой двери?
Лицо Алевтины в свете полудюжины свечей казалось совсем обычным, живым. Просто — лежит.
Никифоров посмотрел вокруг — просто, чтобы оторваться от лежавшей; она, казалось, притягивала взгляд. Нехорошо это.
Из-под скамьи выглядывал уголок тетради. Ах, да, воспоминания. Совсем забыл, ему же их редактировать. Посмотрим, что тут написали местные грамотеи.