Хроники Чёрной Земли, 1928 год

Щепетнёв Василий

Покончив с делами неотложными, он стал искать рукомойник. Не то, чтобы Никифоров был чистюлей, но хоть раз в день руки сполоснуть нужно?

Пришлось идти к колодцу. Вода глубоко, ворот скрипел долго, пока вытянул ведро. Даже кружки нет, неловко, но он справился и, освеженный, захотел пробежаться, покрутиться на турнике, просто расправить плечи. А плечи — ничего, мускулатуру он наращивал регулярно, отец за этим следил, утверждая: «кем бы ты не был, бойцом быть обязан». Надо бы в саду место

выбрать, где отжиматься. Пятьдесят раз утром, пятьдесят раз вечером. С вечера и начнет.

Солнце едва поднялось. Отсюда, сверху, видно было, как выбегали на двор люди, все по нужде, и колодезные вороты перескрипывались каждый на свой лад. А он рано встал, едва не раньше всех. Знай наших! Стало еще веселей, и вкус поганый во рту прошел совершенно от листа щавеля, что нашелся неподалеку. Огородик поповский. Захирел, зарос чертополохом, а все-таки польза.

От щавеля захотелось и поесть. Со вчерашнего много, много чего осталось.

В зале он первым делом поглядел Ерему. Нет парня, не видно. Ушел в эту, как ее? Шуриновку? И ладно.

Остатков хватило на сытный, тяжелый завтрак. Жаль только без чаю. Что ж дальше делать?

В дверь постучали.

— Еремки нет у вас, студент? — девица из сельсовета заглянула, любопытствуя.

— Да он собирался уйти, вроде, — Никифоров оправил на себе одежку, смахнул за окно крошки.

— Должен был меня сначала дождаться, — Клава и сердилась, и улыбалась. Чему? Ничего смешного. Сажа у него на носу, что ли? По простоте улыбается, из бабьего интересу. — А вы тут один ночью спали?

— С кем же мне спать еще? — сказал и покраснел, вышло двусмысленно. Клавка так и прыснула.

— И не боялись?

— Чего?

— Некоторые боятся. Ночью прийти сюда — самый страшный спор раньше был. Кто из парней решался, год потом хвастал.

— Суеверия, — хотелось говорить и говорить, но вот о чем?

— Вы городской, с понятием, а у нас темных много. Комсомольцы боролись с предрассудками, Аля… — она запнулась. — Мне к ней надо, а то придет дядя Василь.

— Он вам… он тебе дядя?

— Троюродный. В селе каждый, почитай, кому-нибудь да родня. Так я пойду, — сказала она полувопросительно, но и как-то… нехотя? дразняще?

Никифоров подумал немножко и пошел вслед за ней.

— Куда он ее задевал? — Клава искала что-то, больше глазами.

— Что задевал?

— Да тетрадь, писать в которую.

— Дай, я посмотрю, — Никифоров подошел к гробу, дыша осторожно, еле-еле.

Тетрадь лежала рядом, около матерчатой звезды, сейчас выглядевшей довольно невзрачно.

— Вот она.

— Ой, спасибочки, — Клава непритворно обрадовалась. Или притворно? — Вы дышите, дышите, здесь покойники не пахнут долго.

— Я… я ничего… От холода?

—

Воздух такой. Знаете, тут раньше даже мощи были, потом их выбросили, а в раку героя гражданской войны положили, и он неделю пролежал, тоже летом, и совсем-совсем никакого запаха не было. От сухости, и селитра в воздухе растворена, нам объясняли. Только потом оказалось, что он совсем не герой, а как раз наоборот, беляк. — Правда?

— Да, а раку в подвалы спрятали. Или еще куда, не знаю.

— Подвалы?

— Да, под нами. Только глубоко. Видите, какая она?

Пришлось посмотреть. Действительно, будто спит. Даже кажется, посвежела, вчера бледнее была.

— Ну, молодежь, настроение боевое?

Никифоров вздрогнул, Василь подошел тихо, совсем неслышно.

— Ты, Клавка, побудь здесь, а нам с товарищем Никифоровым потолковать нужно. Дело есть, — они прошли под яблоньку.

— Какое дело? — Никифоров спросил бодро, как и должно молодому комсомольцу.

— Да так я, нарочно сказал. А то уболтает она тебя. Хорошая девка Клавка, но… Ты-то как?

— Хорошо, а что?

— Спалось на новом месте нормально, клопы не мучили, блохи?

— Нет, ничего.

— Ну и лады. А Еремка где?

— Ушел, наверное, он мне говорил…

— Насчет дядьки, знаю. Пойдем, позавтракаем.

Завтракали они в доме товарища Купы.

— Сам он спозаранку в сельсовете. Не такой товарищ Купа человек — о долге, о работе забыть, — завтрак был скудный, кружка кислого молока да черствый хлеб, но Василь и это ел в удовольствие. Пришлось из вежливости съесть — все.

— А дело вообще-то есть. И людей поближе узнаешь, — Василь достал планшетку, повесил на плечо. — По коням, молодцы.

Делом оказалась подписка людей на Индустриальный заем. Приходили на виноградники, и Василь начинал обстоятельную беседу. До середины мало кто выдерживал, хмуро, невесело, но — подписывались. Заминка вышла на четвертом селянине.

— Ну как, будем подписываться на сто, или пожлобимся, остановимся на восьмидесяти?

Мужик, большой, степенный, продолжал работать работу.

— Чего призадумался, Николаич?

— Ты, Василь, у нас вроде как барин. Барин Дай-дай. Ходишь и оброки выколачиваешь. Только оброки эти нигде не записаны. Что положено по закону, то отдаю, а лишнего — шалишь.

— Сам шалишь, братец. Генеральной линии не понимаешь, или так… придуриваешься?

— На то времени нет. А линия такая — обогащайтесь, не слыхал? Кто работать не ленив, жить по-людски должен. У меня твоих бумажек заемных — по горло. Хватит, пора и честь понять.

— Эх, Николаич, Николаич, не я ж те займы придумываю. Их сверху спускают, — Никифоров видел, что Василь зол, но крепится.