Хроники Фаины Раневской. Все обязательно сбудется, стоит только расхотеть!
Шрифт:
Накануне первой репетиции я позвонила Сергею Юрьевичу и сказала, что на репетицию явиться не смогу. Юрский был готов к этому — его, конечно же, не раз предупреждали об особенностях моего характера.
Но я пришла. И на первую репетицию, и на все остальные. Приезжала я обычно рано и тут же принималась выплескивать свое раздражение. На всех и вся.
— Тускло горят лампочки…
— Мне никто не ответил на мое приветствие! Подумать только!
— Ступеньки не видны под ковровой дорожкой!
— Зачем в спектакль введены песни, которых не было у Островского?
— Как можно играть без суфлера?
Все это были мои слова! Гримеры с костюмершами трепетали. Кого-то я могла довести до слез. И, каюсь, не всегда заслуженно. Сказывался возраст, обнажавший всю остроту
Юрский, исполняя долг режиссера, улаживал конфликты. Как мог, успокаивал меня и пытался уберечь окружающих от моих нападок, зачастую несправедливых. Ему и самому иногда бывало страшно. А я привычно сообщала, что отказываюсь играть. Сегодня и вообще.
Сергей Юрьевич своими шутками и комплиментами приводил меня в более-менее сносное расположение духа. Порой ему в этом трудном деле помогал директор театра Лев Лосев.
Юрский прикрепил ко мне свою помощницу Марию Дмитриевну, которая благотворно, то есть успокаивающе действовала на меня. Она была моей помощницей, наперсницей, ангелом-хранителем. По старой традиции русского театра я не могла выйти на сцену сама, без того, чтобы кто-нибудь меня не «выпустил». Мария Дмитриевна перед каждым выходом (которых у Филицаты целых десять), помогала мне подняться на ноги и командовала:
— Пошла!
Именно так, согласно традициям.
Во время каждого выхода моей героини на сцену свершалось чудо. Я, старая немощная народная артистка, преображалась в бойкую хлопотунью Филициату. Зрители встречали меня аплодисментами, а я потом сердилась:
— Зачем? Зачем они хлопают? Они любят меня? За что? Сколько лет мне кричали на улице мальчишки: «Муля, не нервируй меня!». Хорошо одетые надушенные дамы протягивали ручку лодочкой и аккуратно сложенными губками, вместо того чтобы представиться, шептали: «Мулл, не нервируй меня!». Государственные деятели шли навстречу и, проявляя любовь и уважение к искусству, говорили доброжелательно: «Муля, не нервируй меня!». Я не Муля. Я старая актриса и никого не хочу нервировать. Мне трудно видеть людей. Потому что все, кого я любила, кого боготворила, умерли. Столько людей аплодируют мне, а мне так одиноко. И еще… я боюсь забыть текст. Пока длится овация, я повторяю без конца вслух первую фразу «И всегда так бывает, когда девушек запирают» на разные лады. Боже, как долго они аплодируют. Спасибо вам, дорогие мои. Но у меня уже кончаются силы, а роль все еще не началась… «И всегда так бывает, когда девушек запирают». Нет, не так, я не умею говорить одинаково. Я помню, как выходили под овацию великие актеры. Одни раскланивались, а потом начинали роль. Это было величественно. Но я не любила таких актеров. А когда овацию устроили Станиславскому, он стоял растерянный и все пытался начать сквозь аплодисменты. Ему мешал успех. Я готова была молиться на него. «И всегда так бывает, когда девушек запирают». Нянька добрая… Она любит свою воспитанницу, свою девочку. А на бабушку нянька злится — зачем запирает внучку… Поликсену… дорогую мою… «И всегда так бывает, когда девушек запирают». Нянька раздражена. Или это я раздраженная? «Муля, не нервируй меня!». Я сама выдумала эту фразу и она стала моим проклятием. Я выдумала большинство фраз, которые потом повторяли, которыми дразнили меня. В сущности, я сыграла очень мало настоящих ролей. Какие-то кусочки, которые потом сама досочиняла. В Островском нельзя менять ни одного слова, ни одного! Я потому и забываю текст, что стараюсь сказать абсолютно точно, до запятой. А суфлера нет. А все кругом говорят бойко, но приблизительно. Не ценят слова. Не ценят слово. Не ценят Островского. И всегда так бывает, когда меня нервируют… Муля! Не запирай меня! Всегда так бывает…
И каждый вечер овации повторялись. Для того чтобы выйти на сцену в тишине, мне, наверное, пришлось бы сделать это при совершенно пустом зале, зале без единого зрителя.
Первая сцена была очень трудной. Островский вводил зрителя в курс дела неспешно и обстоятельно, что в наше время смотрелось скучновато. Я всегда мучилась с этой первой сценой. После оваций, после столь горячего,
Я не была бы Фаиной Раневской, если бы и здесь не нашла верного решения. Я разбивала первую сцену на множество крошечных кусочков и играла их «на контрастах».
Покидая сцену после десятиминутной игры, я пела: «Корсетка моя…», пела песню, которую с моей подачи, ввел в спектакль Сергей Юрский, правда, по его замыслу песня должна была звучать только в финале. Сергей Юрьевич был против пения в первой сцене, ему хотелось неожиданно огорошить зрителя этой песней в финале, но переубедить меня ему так и не удалось.
В паузах я не поднималась к себе в гримерную. Я предпочитала просиживать весь спектакль на сцене, за кулисами. Повторяла роль, не надеясь на слабеющую память, жаловалась Марии Дмитриевне на жизнь, да порой так громко, что мой голос, наверное, был слышен на сцене. Юрский бросался наводить порядок, я пугалась, закрывала рот руками, но через какое-то время все повторялось снова. В прежние времена я себе такого не позволяла.
Несмотря на все сложности совместной работы, нам удалось сохранить с Сергеем Юрьевичем теплые и дружественные отношения. Тонкий знаток человеческой души и превосходный психолог, он очень мило отозвался о моей личности:
— Сложен человек. Всякий сложен. Много намешано в человеке. Потому и интересен. Сплетаются биографические нити с генетическими. Сплетаются дурные и добрые побуждения. Спутываются ясные намерения ума с простыми требованиями жизни. Сердечный импульс дает толчок в одну сторону, а физиологический императив — в другую. Нити общественного долга и личного интереса стремятся к слиянию в красивый узор, а он порой оборачивается уродливым узлом. Но если внутри у большинства из нас замысловатый клубок нитей, то Раневская была соткана из морских канатов. Великолепна и красива ее сложность. И от крупности все противоречия ее личности воспринимались как гармоническая цельность. Редки такие люди.
Когда Раневской не стало…
В середине 60-х Раневская возвратилась в театр к Завадскому. В театре Моссовета она работала до конца своих дней.
Удивительно, но за долгие годы она так и не сыграла ни одной великой роли мирового репертуара. Все экранные и сценические работы Раневской можно перечесть по пальцам.
— Я в своей жизни не сделала 99 процентов из ста! — говорила она.
Но ее роли и сегодня покоряют новые поколения зрителей. Дети, а рядом с ними и взрослые, смотрят ее Мачеху в «Золушке» и Лялю в «Подкидыше». Дети — знакомятся, взрослые — вспоминают. Но и те и другие оказываются в плену у таланта. А позже они восхищаются Мамашей в чеховской «Свадьбе», грустят и плачут, глядя на Розу Скороход в «Мечте» или Люси Купер в спектакле «Дальше — тишина».
Все, что сыграла Раневская в кино, перечислять нет смысла — оно осталось не в учебниках по истории советской кинематографии, оно живо. И каждый может из него выбрать по сердцу — всем хватит.
Это поистине актриса на все времена!
Она действительно была человеком необычным. Необычность ее начиналась с имени-отчества. В ее паспорте значилось: «Фаина Григорьевна Раневская», но в жизни ее чаше всего называли Фаиной Георгиевной Раневской. И устно, и письменно.
— Почему? — однажды поинтересовались у нее.
— Вот уж никогда не задумывалась над этим! Называют и называют — какая разница как?! — ответила Раневская, а потом добавила: — Может, мне хотят польстить? Ведь Гришка — Отрепьев, а Георгий — Победоносец!
Но даже то немногое, по ее собственному мнению, сделало ее величайшей отечественной актрисой. Лондонский ежегодник «Кто есть, кто» включил ее в число десяти лучших актрис XX века. И это не случайно. Кто-то из крупных режиссеров сказал о Фаине Георгиевне: «Она может все! Актриса в совершенстве владела всеми жанрами — от трагедии до фарса. Раневская не играла — она жила своими ролями, как живут своими играми дети, до конца, по полной правды, до счастья. И если она видела равнодушие, работу в полсилы, то была беспощадна, как бывают беспощадны дети».