Хроники открытия Америки

Колумб Христофор

Для обозначения самого процесса писания хронисты используют такие слова, как «сообщать», «повествовать», «рассказывать», «описывать» и так далее, но есть среди них одно, отличающееся особой точностью: relatar. Производное от него — relaciyn — стоит в заглавиях или в подзаголовках многих сочинений той поры. Что же означает это слово? С одной стороны, это синоним всем другим словам, обозначающим рассказывание, повествование, с другой стороны — оно содержит и иное значение. Согласно старинным словарям, relaciyn — это «рассказ или сообщение о вещах, которые произошли», a relatar помимо значения «сообщать», «рассказывать» имеет также (как и в современном языке) юридическую окраску и среди прочего означает «давать показания», «делать сообщение для властей», «выдавать». То есть то, что по-русски обозначается словами «свидетельствовать на суде», в старинном духе — «показать на суде».

И действительно, авторы хроник в первую очередь именно свидетели — свидетели на суде истории, где высшими арбитрами выступают Бог и

его земная ипостась — император, король. Все сочинения той поры начинаются с обращения к этим высшим судиям и с заверений, что автор свидетельствует исключительно и только правду, а правда основана на том, что он «сам видел». Термины «подлинный», «истинный», «правда» принадлежат к наиболее частотным в сочинениях той поры. Отсюда и постоянная атмосфера судебного разбирательства, которой пронизаны американские хроники: обвинения личных недругов или идейных врагов во лжи, разоблачения, доказательства, подтверждаемые ссылки на других очевидцев, восстановление истины, как ее понимает автор, и так далее. Что ж, конкистадоры действительно нередко скрывали правду, искажали факты, чтобы сокрыть награбленное, приуменьшить свои преступления или преувеличить свои заслуги, хитрили, изворачивались. Типичный конкистадорский памятник — письмо Кортеса, который, сохраняя весь пиетет вассала по отношению к императору Карлу V, искусно строит повествование так, чтобы выглядеть непогрешимым рыцарем и единоличным героем. Этой его манере и обязано, собственно, появление другого выдающегося памятника — «Подлинной истории завоевания Новой Испании» Берналя Диаса, стремившегося в споре с Кортесом и в споре с монахами, которые обвиняли конкистадоров как преступников, показать, что то было коллективное героическое действо всех солдат и что они совершенно не были злонамеренными грабителями, а верно служили вере и монарху. Что ж, книга Берналя Диаса, простого полуграмотного солдата, ставшего выдающимся писателем уже в процессе писания хроники, действительно прекрасно показывает неодномерность человека и неоднозначность событий той поры. Его сознание — это то расширенное сознание человека XVI века, в котором воедино совмещаются самые разнообразные реакции и стимулы, вера в Бога и доверие лишь к опыту и факту, чудеса и трезвый реализм, небеспристрастный и в то же время гуманный интерес к индейскому миру, соблюдение интересов короны и уважительное отношение к противнику, своекорыстие и способность восхититься, пожалеть… Во многом близким Берналю Диасу оказывается другой простой солдат — Сьеса де Леон, глубоко сочувствующий разоренному краю инков-кечуа. Опыт жизни среди индейцев привел к коренной переоценке взглядов на индейцев Нуньеса Кабесу де Ваку.

Антагонистами были Лас Касас и Фернандес де Овьедо, сталкивавшиеся в яростном споре и в действительности, и в своих сочинениях. Лас Касас утверждал перед монархом правду гуманистов, согласно которой конкистадоры были лишь алчными и жестокими людьми, преступниками (так он их и рисовал и сам каялся, что поначалу принадлежал к их лагерю), а индейцы — «естественными» христианами, лишенными пороков. Овьедо же всю жизнь стоял на другой позиции: индейцы — варвары «по природе», неискоренимо порочные существа.

Прототипы показания, свидетельствования во многом определяли и саму структуру авторской речи, близкой устной стихии. Но этим дело, естественно, не ограничивается, ибо каждый, кто брался за перо, с необходимостью становился писателем, да и авторское тщеславие разгоралось у многих по мере работы, ведь нужны были красноречие, умение изобразить, убедить, показать, и они вспоминали какие-то образцы, примеры. Но все-таки писателями хронисты становились в большинстве своем только благодаря тому, что таковыми не являлись, так как писательские ухищрения того времени мало могли им помочь, скорее помешать. Ведь кризис системы знаний, последовавший за открытием Нового Света, был также и кризисом языково-стилистическим. Слова Колумба, которые он написал в первом письме: «…нет слов, чтобы описать новые вещи», — вслед за ним повторили и Кортес, и многие другие. Не помогали привычная лексика, традиционные стилистические клише. Разные пути искали для себя самодеятельные писатели: называли испанскими словами новые феномены (зверей, птиц, растения, утварь и тому подобное) на основе сходства, естественно искажавшими новизну (так происходило «сокрытие» нового мира, начиная уже с вошедшего в историю понятия «индейцы»), вводили индейские слова, естественно искаженные (впоследствии монахи создают надежные словари), выдумывали слова по каким-то отдельным признакам и так далее. То есть первооткрыватели были и первотворцами — они давали названия «вещам» Нового Света.

Точно такие же, если не большие, трудности вставали при поисках способов изобразительности. Каждый, кто оказывался волею судеб у «истоков времен» новой истории Америки, оказывался и в роли первооткрывателя новых литературных средств, а следовательно, основателя новой традиции, создателя первых, не отягощенных предшествующими творениями всеобъемлющих, тотальных картин неведомого мира, даже если речь шла о небольшом письме (Колумб, Вас де Каминья). В самом деле, что означало рассказать о Новом Свете, его природе, населении, открытии и завоевании? Это означало рассказать сразу все, что было доступно личному знанию, опыту, начиная с мелочей и кончая

попыткой изложения некой общей идеи о новооткрытом мире, дать свою версию его соотношения со Старым Светом, высказаться по поводу его сущности. То есть в своем повествовании надо было соединить воедино все стороны бытия — от географии, флоры, фауны до человеческого мира, социума, культуры.

В энциклопедических трудах эта задача решалась впоследствии системно, разрабатывалась дотошная рубрикация; в «Историях» нередко различным сторонам жизни — природе, быту, культуре — посвящались отдельные главы, но и в этих монументальных жанрах, как и в исходных формах (письма, отчеты, сообщения), всеохватность достигалась прежде всего путем своего рода спонтанного соединения всего со всем: описываю все, что вижу. Именно такой, по сути дела, эпический художественный синкретизм и характеризует все типовые памятники эпохи. Так первопроходцы становились подлинными новаторами литературы. Разительное отличие между теми, кто описывал Новый Свет на основе личного опыта, и теми, кто создавал исторические сочинения о его открытии, не выезжая из Европы! Ведь последние были отключены от того главного, что вдохновляло американских хронистов, — от чуда новизны.

Как мы уже говорили, роль понятия «чудо» в литературе XVI века огромна — ведь и европейцы были носителями мифов и легенд. Новооткрытая действительность представала перед ними как фантастическая, чудесная, как сценарий рыцарского романа, где чудо есть норма и обыденность, где христианские святые вступают в борьбу с индейскими дьяволами. И не случайно, что такую огромную роль в создании системы мировосприятия Нового Света сыграли именно образы наибольших из чудес — образы рая и ада. У истоков этой традиции — сам Колумб, его первое письмо. Впоследствии Америку естественным христианским раем изображали сторонники гуманистов, адом — их противники; и естественно, и те и другие обращались в изображении оппозиционных образов Америки к библейской стилистике, смешивая ее с иными стилистическими пластами.

Каждый из самодеятельных писателей, в меру своего знакомства с различными литературными и историографическими источниками, стремился ориентироваться на какие-то образцы; кроме того, каждый, конечно, читал своих оппонентов, учился у них. Это также порождало образно-стилевой синкретизм. У новых писателей, в зависимости от степени образованности и направленности интересов, могли преобладать те или иные стилевые пласты — деловой отчетности, натуралистической достоверности (веризм), публицистического трактата, легендарно-поэтического стиля, поэтики рыцарского романа, евангельской стилистики, элементы ученого гуманистического стиля, стиля дневниковых записей. Все они вступали во взаимодействие, использовались не по назначению, отступали перед главной задачей — достоверно поведать о казавшемся невероятным, рассказать быль о небывалом. И общее движение, как оно прослеживается вслед за письмами Колумба и его «Дневником», — это движение от небывалого к обыденному, от фантастичности к натуральности, то есть это путь демифологизации действительности, освобождения ее от чуда. Антропоцентризм, самостояние индивидуума были теми началами, что заставляли преодолевать мировоззренческие, жанровые и стилевые каноны на пути к новой картине мира, к естественности мировосприятия и натуральности стиля. Именно такая творческая динамика предстает со страниц произведений Кортеса, Лас Касаса, Берналя Диаса дель Кастильо, Сьесы де Леона и других. Особенно значителен в этом отношении Берналь Диас, чье произведение — это разворачивающаяся на глазах дискуссия с исходными стереотипами, в ходе которой как бы происходит новооткрытие человека, психологических мотивов и стимулов его поведения и деяний.

Как все первооткрыватели и конкистадоры, Берналь Диас был читателем рыцарских романов, и элементы его поэтики налицо в «Подлинной истории завоевания Новой Испании». Увидев с холма великий город ацтеков Теночтитлан (будущий Мехико), он мог воскликнуть, что все это напоминает ему сон или сцены из романа об Амадисе Галльском, однако всякий раз в восприятии и трактовке действительности побеждал трезвый взгляд бывалого человека, поверяющего свое сознание реальными фактами. В своей книге Берналь Диас спорил не только с Кортесом, который приписал, как он считал, всю славу себе, но и с Лас Касасом, и с монахами, которые изображали конкистадоров преступниками, а индейцев — райскими существами, слабыми и невинными жителями золотого века, а также и с теми, кто изображал их как адово исчадье. Не то и не то: индейцы — настоящие люди, создатели чудесных вещей, приводящих в изумление, и достойные, мужественные противники — такова точка зрения хрониста.

Но при том, что общая линия состояла в движении от чуда к реальности, сама идея американского чуда навсегда вошла в традицию изображения Нового Света, и для культуры ценным оказался весь набор спорящих между собой «правд» о новооткрытой земле и ее населении. Мифообразы рая и ада — это исходные точки развития латиноамериканской культуры, латиноамериканского цивилизационного сознания, основа его концептуально-метафорического и стилистического кода, что в наши дни со всей ясностью обнаружила латиноамериканская эпика XX века — «новый роман», через века прямо обратившийся к истокам своей культуры, к творчеству первопроходцев, которые стали первооткрывателями Нового Света также и в слове. Этим и объясняется непреходящее значение их сочинений.