Хроники преисподней
Шрифт:
Громов заинтересовался: что за шестнадцатая рота?
– Всего рот в лагере пятнадцать, а шестнадцатая, стало быть, выходит кладбище, – сказал безымянный. – Прижмуришься, как сегодняшний баламут, вот и погонят в шестнадцатую роту.
– А Секирка что такое?
– Секирка – это амбар, изолятор, – объяснил Цыган. – Смертельный номер, промежду прочим, парад-алле, многие оттуда вперед ногами выходят, а иные с ума спрыгивают.
– Н-да, – негромко пробормотал старый фармазон, – как говорится, не дай мне Бог сойти с ума…
– И посох тебе тут обеспечат, и суму и тюрьму, – отвечал Камыш и сплюнул на влажную, отмеченную снежными проплешинами землю.
Если бы не работа и не комары, вставшие на крыло с приходом весны, местную суровую природу можно было бы счесть почти идиллической – море, лес, чистый до прозрачности воздух, напоенный хвойным духом, огромные, в рост человека камни… Чем-то первобытным и в то же время величественным веяло от здешних мест. Становилось ясно, почему именно здесь пятьсот лет назад попечением святителя Филиппа воздвигнут был Соловецкий монастырь.
– Попы говорят, что Христос тут недалеко, – откровенничал Камыш. – А я чего-то не верю. Был бы тут Христос рядом, разве попустил бы такому зверству случиться? Кто только эти лагеря придумал, какой пес?
– Разные на этот счет есть мнения, – неожиданно отвечал Громов. – Одни считают, что англичане – во время Англо-бурской войны. Другие – что американцы во время Гражданской войны в США.
– А нам-то они на кой черт сдались?
– Чтобы от прогресса не отставать, – хмуро сказал старый фармазон. – Если какую гадость сами выдумать не можем – у других позаимствуем… Как говорил товарищ Ленин: учиться, учиться и еще раз учиться.
Между делом Громов поинтересовался, сколько в лагере длится рабочий день. Камыш отвечал, что день тут длится столько, сколько хозяин велит. По правилам – двенадцать часов, но обычно больше – и тринадцать, и четырнадцать…
– Короче, для нас Ногтеву ничего не жалко, – оскалил зубы Яшка-Цыган. – Хоть круглыми сутками гонять будут, пока кишками наружу не изойдем.
– До кишок наружу работать – вопрос не интересный, – задумчиво заметил старый фармазон.
Камыш согласился: о том и речь! Дело ведь не в трудовой норме, а в том, чтобы осужденные слишком долго тут не задерживались, быстрее места освобождали. А как освободить место, если, скажем, человеку пятнадцать лет выписали? Один способ – в шестнадцатую роту его спровадить.
Во время очередного перекура Василий Громов поделился своими соображениями с братвой.
– Я вот что подумал, – негромко сказал он. – Клеймо на кубах – это, конечно, неприятно. Но кто мешает его стесать?
– Как срезать? – не понял безымянный урка.
– Шабером, – терпеливо отвечал Громов. – Ну, или топориком. Чик – и нету. И можно опять сдавать, как новый.
Цыган посмотрел на него с восхищением: а у тебя, фармазон, мозги не из ваты сделаны! Верно маракуешь, глядишь, братве и впрямь послабление
Теперь оставалось только отвлечь охрану, пока они будут срезать штампы, но это ловкий Цыган взял на себя. Был ли он натуральным ромалом [15] , или это только прозвище было такое, но обаяние имел нечеловеческое – на трех цыган хватило бы. Завести разговор, угоститься за чужой счет папироской, да хоть хором «Интернационал» попеть – все это было к Яшке-Цыгану. О своем обаянии он знал и умело им пользоваться – часто в не совсем гуманных целях. Но никто его не упрекал – есть у человека талант, так почему бы не пользоваться?
15
Ромалы, рома – самоназвание цыган.
Благодаря новой технологии работали они теперь гораздо меньше, а если уж быть совсем откровенным, просто били баклуши во всю мочь. Поэтому до конца дня совершенно не устали.
Вечером, как и прочие заключенные, вернулись в собор. Опять уголовники разнесли еду, или, как здесь говорили, шам'oвку. Пошамав, старый фармазон завел разговор с Яшкой-Цыганом: он хотел уяснить внутреннее устройство лагеря.
– Да какое там устройство, одна мура, – мрачно отвечал Цыган. – За что боролись? За уничтожение эксплуататорского класса. Что имеем? Тот же самый класс, только вид сбоку. Раньше нас буржуи с дворянами по камере гоняли, теперь – ГПУ. У нас тут такие классы – царизму не снилось. Во-первых, администрация…
Он стал загибать пальцы, словно боялся, что кого-то забудет. Начальника лагеря Ногтева Громов уже видел. Этот просто псих, у него семь пятниц на неделе – то застрелит кого мимоходом, то всех от работ освободит. Пропойца, но в гневе страшен. Как напьется, непременно начинает палить по заключенным. Стреляет метко, даже когда выпивши. Так что увидишь, Гром, пьяного Ногтева – беги куда глаза глядят.
Есть еще его заместитель Эйхманс, тот из чухны. Хлебом не корми – только дай, чтоб перед ним строем прошлись, да еще и печатая шаг. Человек не то, чтобы сильно злой, но какой-то деревянный и вовсе бесчувственный. Все у него должно быть по правилам, по уставу. А не будет по уставу – волком взвоешь.
– Все, в общем, крокодилы, – откровенничал Цыган. – Но из верхних самый злой – начальник административной части Васьков. Он вам по прибытии перекличку устраивал, помнишь такого?
Фармазон вспомнил плотно сбитого человека без лба и шеи, с тяжелой небритой нижней челюстью и отвисшей губой. В лоснящихся щеках его прятались маленькие подслеповатые глазки, пронзительно глядевшие на новых осужденных. От взгляда этого стыла кровь даже в воровских жилах.
Конец ознакомительного фрагмента.