Хроники смутного времени
Шрифт:
И снова ночной город, снова Марина бредет полной горящих витрин и реклам улицей. Снега навалило столько, что трудно идти, и однажды Марине встречается по пути натужно загребающий сугробы у обочины снегоочиститель. На углу, у небольшого сквера, особенное оживление. Полыхают какие-то фейерверки, висят на кустах гирлянды разноцветных лампочек, словно и впрямь - Новый год. Притулился между сугробами "рафик" организаторов-затейников. Слышны какие-то выкрики, небольшая толпа окружает полыхающий центр. Кто-то приплясывает, подхлопывает, ухает азартно... Сухо лопаются хлопушки. - Лотерея "Третье
– кричит кто-то в мегафон.
– Мгновенная лотерея! Начало новой эпохи! Конец страшного двадцатого века! Испытайте свою судьбу! Марина замирает, потом, чуть улыбнувшись, медленно, как в забытьи, идет туда, где весело. На ее лице проступает что-то совсем детское, глубинное. Она неторопливо проталкивается сквозь оживление и гомон - а там, в центре, что-то вроде бреда. То ли согреваясь, то ли веселясь - скорее всего, и то, и другое сразу - взявшись за руки лицами друг к другу, подпрыгивая на месте и по-детски отбрасывая в стороны то левую ногу, то правую, пляшут вместе Горбачев и Ельцин. На ступеньке открытой дверцы "рафика" сидит Сталин в накинутой поверх мундира расстегнутой шинели с колоссальными звездами генералиссимуса на погонах и задумчиво пощипывает струны гитары: - Товарищ Сталин, вы большой ученый... - Петюнька!
– возмущенно кричит ему женский голос изнутри "рафика", прекрати петь, горло застудишь! Мороз! - Я репетирую, - важно отвечает Сталин. В двух шагах от них красавец царь Николай наливает себе водки в пластиковый стакан. Поворачивается чуть в сторону, спрашивает Ленина, мерзнущего в пальтеце и кепке: - Будешь? - Конечно, буду, что за вопрос, - отвечает Ленин. Николай запросто извлекает другой стакан из кармана своей широкой царственной шинели и наливает. - За такие вопросы, батенька, - говорит Ленин, картавя, - можно и в Екатеринбург угодить! Архипросто! Они чокаются. - Чем моя яма хуже твоего мавзолея?
– спрашивает царь с ухмылкой. Истерически мечется один из затейников. - Где Хрущев? Куда, на хрен, Хрущев провалился? - Да не ори ты, - говорит Сталин, - он отлить пошел. Сейчас вернется... Марина обалдело смотрит на происходящее, непроизвольно продолжая помаленьку двигаться вперед. Постепенно выжидающая, нерешительно веселящаяся сама по себе толпа оказывается у Марины за спиной, а сама она - прямо перед организаторами. По лицу ее прыгают радужные отсветы. И к ней, толкая впереди себя украшенный болтающимися цветными лампочками лоток на колесах, уже бегут. - Здравствуйте, - жизнерадостно говорит чуть хмельной затейник, только что искавший Хрущева.
– Как вас зовут? Марина отвечает не сразу - словно какое-то мгновение мучительно вспоминает, как же, собственно, ее зовут. - Марина. - Очень приятно, Марина. Совсем немного остается до начала двадцать первого века, о котором так часто и обильно писали фантасты, - затверженно тараторит затейник.
– Наша лотерея - это своего рода проба того, как в новом веке сложится ваша жизнь. Повезет сегодня - будет везти весь век. Испытайте судьбу! Марина несколько секунд молчит. Потом отвечает негромко и мертво: - Я уже все знаю. Затейник что-то чувствует, потому что его рабочая улыбка гаснет, он чуть теряется. Потом берет себя в руки. Переведя взгляд на нерешительную толпу позади Марины, он вскидывает мегафон ко рту: - Женщина выиграла! Смотрите все - не прошло и минуты, а она уже выиграла! Вот приз!
– он сует руку в свой лоток и вынимает бутылку шампанского. Вручает Марине; та автоматически берет, не вполне понимая, что происходит.
– Поздравим женщину по имени Марина! Счастье в будущем веке ей обеспечено!
– опускает мегафон.
– Я, во всяком случае, вас поздравляю, - говорит он Марине, улыбаясь очень по-доброму и с состраданием.
– Всего вам хорошего. Марина, держа бутылку за горлышко, сильно хромая, уходит в темноту сквера. - Счастливая женщина Марина выиграла!
– удаляясь, гремит позади.
– Кто еще счастливый? Подходите! Где-то вдалеке лязгает и визжит на повороте трамвай.
И снова, как вначале, темноту медленно и робко прокалывает движущийся будто бы издалека огонек свечи. Постепенно становится видно, что огарок, стоящий на блюдце, несет женщина; она идет из коридора, входит в комнату и ставит свечу на столик у изголовья постели. - Ну, вот, - говорит Марина, - я все и уладила. А ты волновался... Все пустяки, Сашенька, все пустяки...
– она чуть наклоняется и гладит его бессильно лежащую поверх одеяла руку.
– Не могла же я тебя подвести... Я же никогда тебя не подводила, правда? Я у тебя девчонка преданная... - Ы... - А сейчас мы отпразднуем. Я даже шампанским разжилась по такому случаю. Свет не без добрых людей, Сашенька... Смешно звучит, старомодно, да? Но это правда... Она разливает шампанское по бокалам, потом, не скрываясь, достает из-за пазухи склянку, которую дала ей медсестра, высыпает все таблетки горкой на ладонь и делит пополам. Одну часть ссыпает в свой бокал, другую - в бокал мужа. Разбалтывает таблетки чайной ложечкой; взбудораженное шампанское кипит. Александр смотрит. Марина подает ему бокал; держит его одной рукой, другой - поддерживает голову мужа. Александр пьет, и Марина с материнской заботой наклоняет бокал все сильнее, чтобы пилось удобнее. Когда бокал пустеет, Марина неторопливо выпивает свой. - Как вкусно, - говорит она тихо.
– Давно мы с тобой шампанское не пили, правда? Марина ложится рядом с ним - щека к щеке. Гладит его голову, прижимает ее к себе. - Я тебе очень благодарна, - шепчет она.
– За все, за все... за каждый день. За то, как ты поцеловал меня тогда первый раз... в автобусе, в давке, будто случайно... мы с тобой ехали из парка, и нас ужасно придавили друг к другу, лицом к лицу... А я так и ждала, что ты меня поцелуешь. Ты стеснялся, и я стеснялась, а уже тогда были муж и жена, сразу. Я так тебя люблю, Саша, так... И я знаю, ты - тоже. Это либо есть, либо нет. Но если уж есть... все остальное далеко, неважно. - Ы... Пауза. - Солнышко...
– говорит она.
– Скоро солнышко пригреет, придет лето... И озера чистые-чистые... Мы всегда будем вместе, - уже невнятно, уже едва слышно лепечет она и прижимается, прижимается щекой к его щеке.
– Никогда не расстанемся. А они... они - пусть думают, что живут... Потом слов уже не понять - она еще воркует что-то, но все слабее. Наконец становится тихо. Огарок на блюдце оплывает, догорает. Гаснет.