Хроники Смуты. Юность царицы
Шрифт:
Марина внимательно слушала присутствующих, наблюдая, как литовский гость умело резал мясную закуску изящным ножом с костяной ручкой в виде обнаженного торса Венеры, извлеченным из кожаного футляра. Слава… Как часто она слышала это из уст родителя. Слава… Наверное, это то, когда о тебе говорит весь мир и все преклоняются перед тобой, и даже когда ты умираешь, это то, что остается после тебя на земле. «Но слава – удел мужчин, – думала юная панна, а значит, это совсем не для нее. – Скорее бы закончился ужин, батюшка часами может проводить за столом, – проносилось в ее хорошенькой головке, – тогда можно будет спросить матушку, не с известиями ли о князе Збаражском пожаловал этот литовский пан. Ну вот, уже отченко приглашает гостя к себе». Воеводянка поспешно встала и сделала реверанс, видя, что воевода покидает залу вместе с Гридичем. Увы, юная панна и не могла догадываться, что этот визит посланца Сапеги станет судьбоносным для нее и принесет известие совсем о другом женихе.
– Ну, пан Ян, отведай-ка моих вин, да не стесняйся, пей за двоих, а то мой эскулап лишает меня и этой отрады! – Мнишек широким жестом указал Гридичу на стоявшие на столе бутылки.
Хозяин и гость вошли в круглый кабинет, располагавшийся в башне замка, окнами обращенный в сад, разбитый на бастионах. Вероятно, он предназначался для отдыха – в углу стояло несколько музыкальных инструментов, а на обитых тисненой кожей стенах красовались картины с изображениями натюрмортов. Гридич привез воеводе весьма важное письмо от своего хозяина, Льва Сапеги, однако все самое тайное патрон уполномочил передать в беседе с глазу на глаз. Предложение канцлера было весьма щекотливое, и посланцу предстояло употребить максимум убедительности, дабы получить от пана Юрия желаемый ответ.
Поблагодарив Мнишка, посланец протянул ему запечатанное письмо и, пока тот раскрывал и читал его, с удовольствием принялся за предложенный напиток. По мере того, как воеводе становилось известно содержание текста, лицо его делалось все более насупленным, он тяжело засопел и резким движением расстегнул ворот рубахи.
– Душно! – наконец выдохнул он. – Астма душит. Открой окно, любезный пан, и подай мне вина.
Гридич тотчас же подошел к одному из окон, застекленному дорогим венецианским стеклом, и откинул оловянную защелку. Вечер был тихий, моросил мелкий дождь, и комната медленно наполнилась сырым холодным воздухом. Сделав несколько глотков из поднесенного паном Яном серебряного кубка немецкой работы, Мнишек жестом пригласил гостя сесть и с некоторым облегчением произнес:
– Ничто лучше старой доброй мальвазии не разгорячает кровь и не освобождает дыхание. Никогда не слушай лекарей, пан Ян, слушай свою природу. А природа человеческая не может без вина. Usus est optimus magister [3] .
Под эти нравоучения Гридич, не теряя времени даром, уже допивал бутылку в прямом смысле драгоценного напитка, ибо воеводские вина, привозимые с разных концов Европы, действительно были превосходны и стоили не одну тысячу злотых. Мнишек пытливо смотрел на него, ожидая, пока секретарь Сапеги придет в то состояние, когда язык может сказать больше, чем приказывает разум. Содержание письма повергло его в большое волнение, и теперь он желал получить от Гридича как можно больше сведений о том деле, ради которого литовский канцлер прислал сюда своего поверенного.
3
Опыт наилучший учитель (лат.).
– Так что же, пан секретарь, – придвинувшись ближе к гостю, медленно проговорил хозяин, – вельможный Сапега пишет, что сын покойного московского тирана Ивана Васильевича Дмитрий жив и находится теперь у кузена зятя моего, князя Адама Вишневецкого? Пан зять так редко навещает нас, что его милость пан канцлер литовский более в курсе дел дома Вишневецких, нежели мы здесь.
Гридич криво усмехнулся, слушая слова воеводы. «Старик неспроста прикидывается, – думал про себя шляхтич, – не может он не знать того, о чем уже прослышали не только в Литве, но и в Короне. Стало быть, хочет побольше из меня вытянуть. Ну да бог с ним, скажу ему, ведь все равно рано или поздно узнает от Вишневецких». Отставив в сторону очередной опорожненный кубок, он с жаром ответствовал:
– Еще в бытность благодетеля моего послом в Москве три года тому назад москали говорили ему тайком, что Дмитрий жив, и показывали на безвестного юношу-чернеца. Спасаясь от убийц Годунова, царевич бежал, скрывался под личиной монаха, и после пришел в наше отечество, прося помощи. Он был наслышан о христианском сострадании первых вельмож Речи Посполитой, потому и решился идти к нам, хотя прежде и думал податься к запорожским и донским казакам, дабы вернуть отцовское наследство.
– Золотом богата Москва, а наша Речь Посполитая рыцарскими доблестями и христианским состраданием, – Мнишек в задумчивости поджал мясистые губы. – А скажи мне, пан Ян, как могло быть, что Дмитрий спасся, москаль ведь и шагу не ступит, чтобы не шло за каждым по три шпиона?
– Ясновельможный пан мой благодетель рассказывал, что царевича спас некий доктор-немец. Узнав о намерении Годунова подослать убийц, ночью тот клал на место Дмитрия другого ребенка, схожего лицом. И если возникнут какие-либо сомнения, патрон мой готов предоставить доказательства истинности царевича, пребывающего теперь в Брагине у князя Адама.
– Доказательства? – пан Юрий несколько оживился и, придвинувшись еще ближе к Гридичу, положил пухлую ладонь ему на плечо. – Говори же, пан секретарь, всем ведомо, как дудку настроишь, так она и заиграет, – прибавил он с заметной иронией.
Гридич уже немало имел дело с высокопоставленными вельможами, но разговор с Мнишком держал его в таком напряжении, какое помнилось ему со времен, когда он учился в школе и страшно робел перед строгим учителем. Намеки воеводы были столь двусмысленны и циничны, что он не знал, куда повернуть разговор, чтобы угодить ему.
– Царевича готов опознать служитель вельможного пана Сапеги Петровский, он москаль, служил когда-то в Угличе и хорошо знал сына тирана, – начал он, пытаясь справиться с волнением.
– «Нет царя, что не произошел бы от раба, и нет раба не царского рода», – Мнишек встал, опираясь на плечо Гридича, почувствовавшего на себе весь вес его огромной туши, будто вдавившей шляхтича в лавку. – Так, кажется, говаривал Платон? Неужто пан Лев ограничился показаниями слуги? Да после таких доказательств нас засмеют и свои, и чужие!
– Московские бояре пишут пану канцлеру, – запинаясь, скороговоркой заговорил Гридич, – что примут царевича и посадят на родительский трон. Письма эти есть на руках у пана Сапеги, я сам лично видел их и могу перечислить их имена. Первейшие вельможи государства – и все ненавидят тирана Бориса, а тот казнями пытается заткнуть рты недовольным, чем вызывает в народе еще большее к себе отвращение.
– Так-так, – Мнишек, как бы размышляя вслух, заложил большие пальцы рук за широкий пояс жупана и, стоя посреди кабинета, в упор глядел на гостя. – Значит, партия царевича в Москве сильна… И есть тому доказательства… Чего же хочет от меня канцлер литовский? Помощи в этом деле? Как там у Аристотеля: «Если человек поднимается высоко, о его низком происхождении впору забыть?» Верно, пан Ян?
– Проницательность вашей милости известна всей Речи Посполитой, – начал было Гридич, не ожидавший, что воевода так прямо будет говорить о своих сомнениях. – Истинно так, пан канцлер уповает на то, что пан воевода посодействует Вишневецким и примет под свою опеку московского царевича, ибо сам он, увы, стеснен в действиях…