Хруп Узбоевич
Шрифт:
После хорошей еды мы, крысы, склонны бываем ко сну, и я имела на этот раз полное право не заниматься разрешением каких-либо вопросов, обыкновенно то и дело возникавших в моей жизни. Я основательно выспалась и проснулась с мыслями о том, что жизнь вообще есть прелесть, а такая, как моя, еще и особенная…
Последующие дни и ночи шли быстро одни за другими, и все они отмечались одним общим обстоятельством, которое казалось мне одинаково загадочным: у своего угла я очень часто находила положенными самые разнообразные лакомства из тех, которые мы в нашей кладовой считали всегда отборными. Это удивительное явление имело еще и ту хорошую сторону, что я могла до поры до времени не рисковать отдаленными прогулками за запасами и в то же время могла начать
Своею жизнью я, как сказала, была очень довольна и мало думала о будущем, которое не хотела считать менее удачливым. Однако дальнейшие события привели к таким обстоятельствам, которые вдруг вновь перевернули вверх дном ход моей крысиной жизни. То, что я считала дружелюбным ко мне отношением людей, — чему, к слову сказать, я не переставала недоумевать, — оказалось таким тонким коварством, которое оставляло позади себя все людские уловки в нашей кладовой.
Одно событие привело еще к более тесному знакомству и сближению моему с моими верхними соседями и на этот раз против моей воли. Только много позже я назвала этих людей своими друзьями, а в те минуты, которые собираюсь описывать, они казались мне ни более, ни менее, как злыми чудовищами. Судите сами из последующего рассказа.
Я так привыкла к появлению у моего угла вкусных лакомств, что даже с нетерпением ждала их, когда они долго не появлялись. Иногда мое нетерпение от ожиданий приводило меня к смелым появлениям перед лицом всех верхних обитателей, и, если бы люди, видевшие меня в эти времена моей безрассудной смелости, могли читать мои мысли, они прочитали бы в моих глазах упреки за прекращение забот о моем продовольствии. Должно быть, они все-таки что-нибудь да угадывали, так как вскоре после таких моих визитов у угла моего вновь начинали появляться новые лакомства. Я стала уже разборчивой и, утащив положенное, тотчас же появлялась вновь, если блюдо не было особенно лакомым; напротив — надолго скрывалась, когда получала хорошую порцию настоящего крысиного яства, среди которого поджаренная ветчина занимала первое место. Люди смекнули это нехитрое обстоятельство и воспользовались им для их действительно злодейского умысла.
Я должна прибавить, чтобы пояснить тонкость их ума, что условия, при которых я обретала свою даровую пищу, были самые разнообразные. Первое время это меня смущало, но потом я перестала обращать на это внимание и… напрасно, если ценить события только по ближайшим случаям.
В самом деле, я находила свои лакомые куски разно: то они просто лежали около угла, то они были завернуты в бумагу, то воткнуты, не знаю для чего, на палку, то на каком-нибудь блюдце, а раз даже подвешены на веревочке к верху табуретки, придвинутой к углу; это потребовало от меня особой уловки добыть их. Я должна была вскочить на табуретку и предварительно подгрызть веревочку. Нет ничего удивительного, что я раз нашла свою порцию нацепленной на крючок, свесившийся в какой-то блестящей загородке. Очевидно, людям нравилось следить за моим искусством утаскивать свое, освободив его от хитрых приспособлений. Я была особенно смела, так как кошки не было и в помине, а раз я даже явственно слышала, как ее просто выгнали из верхнего помещения.
И вот в один прекрасный вечер, найдя свою ожидаемую добычу в вышеупомянутой загородке, я смело вступила в не особенно просторный ход между железных прутьев и с сознанием, что беру свое, приступила к снятию куска ветчины с крючка.
Увы! Это занятие был роковым…
Первые же мои попытки стащить кусок привели к таким неожиданностям, что я и теперь без содрогания не могу вспомнить о тех ужасных минутах. Внезапно что-то хлопнуло, и весь решетчатый предмет как-то весь припрыгнул. Секунда!.. И я бросилась обратно из узкого прохода, но… он был уже перегорожен твердой гладкой стеной.
Не теряя ни минуты, я быстро забегала среди прутьев, забыв о мясе, ища свободного выхода, чтобы хоть временно убежать от подозрительного грохота. Но тщетно: кругом были одни только прутья, да эта непонятная для меня твердая стенка. Я металась, как безумная, из стороны в сторону, вцеплялась когтями и зубами в прутья, пыталась их перегрызть или отогнуть, теребила болтавшийся у потолка крючок с неоторванным куском.
Но все усилия мои были напрасны: везде я встречала то вещество, которое совершенно не поддается нашим зубам. Одно только дно было деревянное, но и в него вцепиться или вгрызться было трудно, так как оно было ровно, и прутья отвесно упирались в самый его низ. Все же я не теряла присутствия духа и быстро работала то там, то здесь своими острыми резцами, желая, хоть немного, увеличить до невозможности узкие промежутки между прутьями и дном. Однако я только быстро и заметно уставала, ни на волосок не приближая себя к спасению из дьявольской ловушки.
Конец, конец… Еще несколько времени, и я обращу внимание на себя кого-нибудь из живших здесь людей. И в какую минуту! Когда я не имею поблизости ни малейшего признака спасительного убежища — ни тесного угла, ни перевернутой кадки, ни, хотя бы мышиной, дырки…
Ужас! Самый страшный крысиный ужас! О, люди, как вы беспощадны!..
Грохот захлопнувшей западни и моя возня в узкой клетке действительно привели к тому, что на длинном предмете, стоявшем вдоль большой стены, вдруг ясно обозначилась фигура встающего человека. Это была страшная няня детей. В прежние встречи она глядела на меня со злобой и в то же время со страхом, но на этот раз я встретила только злобный взгляд, в котором пробегала даже усмешка.
Фигура отделилась от стены и подошла к ловушке. Никогда раньше я не видала так близко от себя человеческого существа. Оно протянуло свою длинную руку, взяло за что-то всю предательскую ловушку и вместе с ней подняло меня на воздух.
А я? Я даже не имела возможности, защищаясь, вцепиться своими зубами в эту огромную страшную руку: крепкие прутья отделяли мою мордочку от этих жирных пальцев, которые я, не смотря на свой страх, изгрызла бы в мгновение ока.
Но судьба была не за меня… Белая женщина — она была в белом — понесла ловушку вместе со мной в другой угол и поставила ее на табуретку, на которой когда-то мирно спала серая кошка, съевшая принадлежащий мне по праву кусок. Поставив ловушку, женщина опять ушла на свое место, а я еще с более отчаянным рвением заработала над прутьями проклятой западни.
Наступила тихая ночь. Тишина ее прерывалась только скрипеньем неподдававшихся моим зубам прутьев, да еще противным дыханием трех человеческих существ. Конец… несомненный конец! С пробуждением дня меня должна постигнуть ужасная смерть. Как она свершится, — я не знала, но чуяла, что это будет смерть. Подобно всем неразумным крысам подполья, над которыми так подсмеивалась, я должна закончить свое существование насильственной смертью.
На другой день, когда, утомившись от бесплодной работы, я с помутившимся взором притаилась в бесприютном углу железной западни и приготовилась покориться своей ужасной участи, передо мной протек целый ряд событий, смысл и значение которых я представляла себе очень смутно.
Помню, что я вновь начинала биться, что на меня очень близко смотрели несколько пар людских глаз, в том числе и двух девочек, что кто-то раза два испустил крик ужаса, когда я подскакивала слишком близко к смотревшим глазам. Помню даже, что передо мной откуда-то промелькнули злые глаза серой кошки, что где-то раздавался знакомый мне гул лающей собаки. Но все это у меня тогда сливалось в сплошной сумбур без мыслей, без впечатлений. Только сумбур этот тянулся томительно долго, и я неизменно оставалась в своей узкой темнице. Для всякого спокойного зрителя, каким я, конечно, быть не могла, было бы очевидно, что мою смерть почему-то отдаляли. Несколько яснее я стала соображать, когда меня внесли в огромную комнату с новым диковинным подбором предметов.