Хрущев. Смутьян в Кремле
Шрифт:
Успехи в развитии народного хозяйства СССР должны были позволить добиться и значительного улучшения в социальном положении советских людей. Хрущев объявил о намерении ввести 7-часовой рабочий день с 1957 года, принять новый закон о пенсионном обеспечении, увеличить зарплату низкооплачиваемым рабочим и служащим, значительно расширить жилищное строительство и ввести ряд других социальных благ. Выполнение этих широких социальных программ зависело от успешного выполнения шестого пятилетнего плана. В своем докладе Хрущев наметил радужные перспективы развития советского общества в мире, который будет все более безопасным и в котором коммунистическое движение будет мирно завоевывать одну страну за другой.
Екатерина Фурцева, выступившая первой в прениях, заявила: «В отчетном докладе Центрального комитета КПСС тов. Н.С. Хрущев с предельной ясностью и исключительной глубиной раскрыл неодолимую силу великих идей марксизма-ленинизма в борьбе за построение коммунистического общества в нашей стране». В своем выступлении Фурцева упомянула Хрущева три раза. Никакой другой фамилии, кроме Ленина,
Выступавший следом за Фурцевой первый секретарь Компартии Украины А.И. Кириченко упомянул фамилию Хрущева уже 7 раз. Всякий раз это было связано с положительной оценкой содержания доклада или каких-либо инициатив Хрущева. В ходе его выступления Хрущев трижды вставлял замечания и обменивался репликами с Кириченко. Никто другой из членов Президиума ЦК подобного себе не позволял. Семь раз упомянул Хрущева и выступавший следом за Кириченко первый секретарь Ленинградского обкома партии Ф.Р. Козлов. Правда, число упоминаний региональными лидерами фамилии Хрущева было раза в два меньше, чем число упоминаний фамилии Сталина Хрущевым на XVII съезде партии. Правда, и то, что, когда ораторы говорили о Хрущеве, они не называли его «великим» и «гениальным вождем». И все же было очевидно, что, несмотря на осуждение «культа личности», упоминания о Хрущеве были многочисленны и всегда сопровождались исключительно положительными оценками.
Хрущев мог ощущать удовлетворение: выступления на съезде свидетельствовали о том, что он стал общепризнанным Первым руководителем страны. И все же, по словам Хрущева, по мере продолжения съезда он испытывал смешанные чувства. Он вспоминал: «Съезд шел хорошо. Для нас это было, конечно, испытанием. Каким будет съезд после смерти Сталина? Но все выступавшие одобряли линию ЦК, не чувствовалось никакой оппозиции, ходом событий не предвещалось никакой бури. Я же все время волновался, несмотря на то, что съезд шел хорошо, а доклад одобрялся выступавшими. Однако я не был удовлетворен. Меня мучила мысль: "Вот кончается съезд, будет принята резолюция, и все это формально. А что дальше? На нашей совести остаются сотни тысяч безвинно расстрелянных людей, включая две трети состава Центрального Комитета, избранного на XVII съезде. Мало, кто уцелел, почти весь партийный актив был расстрелян или репрессирован. Редко кому повезло так, что он остался. Что же теперь?" На самом деле Хрущев прекрасно знал о решении заслушать доклад Поспелова о реабилитации многих членов партии. Очевидно, что Хрущева беспокоило что-то другое. В своих воспоминаниях он писал: «На этом съезде мы должны были взять на себя обязательства по руководству партией и страной. Для этого надо точно знать, что делалось прежде и чем были вызваны решения Сталина по тем или иным вопросам».
Теперь Хрущев занимал то же положение, которое занимал Сталин в руководстве партии, и он мог сопоставлять свою деятельность за два с лишним года после своего избрания на пост Первого секретаря ЦК партии с деятельностью Сталина. Если Хрущев верил в собственные заявления, которые он делал в своем отчетном докладе, то получалось, что лишь после его избрания на пост Первого секретаря дела в стране пошли на лад. Получалось, что ему удалось добиться решающего перелома в развитии сельского хозяйства, которое заметно отставало по темпам производства от промышленности при Сталине. Хрущев обратил внимание и на то, что многие промышленные предприятия работают по старинке и с использованием устарелой технологии. Он предлагал быстро решить жилищный вопрос путем строительства дешевых панельных пятиэтажных домов. Широко разрекламированные смелые обещания Хрущева об увеличении производства потребительских товаров и улучшении социального положения ряда категорий населения наводили на мысль, что до него никто не задумывался об этих проблемах. Своими вояжами в различные страны и предложениями по радикальному решению таких вопросов, как проблема разоружения, Хрущев создавал впечатление, что лишь он оказался способным помириться с таким бывшим врагом, как Югославия, и существенно укрепить дружеские отношения с такими державами, как Индия и Китай. Бесконечное повторение в советской пропаганде фраз о мирных инициативах СССР последних лет могло создать впечатление о том, что Хрущев добился серьезного укрепления международных позиций СССР, какого не было при Сталине.
Хрущев, которого прежде Сталин не принимал всерьез как теоретика, изрекал новые теоретические положения марксизма-ленинизма, опровергавшие установки Сталина. Атакуя культ личности, он косвенно критиковал политику Сталина и убеждал, что страна достигла за неполные три года таких успехов, которые были бы невозможны при Сталине.
О том, что продолжавшееся развитие страны быстрыми темпами, рост ее экономического потенциала, улучшение материального благосостояния населения, укрепление международных позиций страны стало следствием огромных достижений СССР за последние десятилетия, Хрущев старался вспоминать как можно реже. И его неспособность к серьезному историческому анализу, и его эгоцентризм способствовали тому, что он мог искренне забывать об очевидных достижениях СССР до своего прихода к власти и заслугах Сталина. Многочисленные воспоминания свидетельствуют о том, что Хрущев к этому времени утратил способность к критической самооценке. Н.К. Байбаков вспоминал, как летом 1955 года Н.С. Хрущев объявил ему о желании назначить на пост председателя Госплана. В ответ на возражение Байбакова о том, что он – не экономист, Хрущев заявил: «А я? А я разве экономист?… Я что ли, разбираюсь в планировании? А ведь руковожу всей экономикой страны. Приходится». (Байбаков вспоминал: «Несмотря на этот «весомый» аргумент, я решил защищаться до конца». Однако возражения Байбакова были напрасными. Вскоре он узнал, что решение о его назначении было принято Президиумом ЦК до беседы Хрущева с ним.)
Очевидно, что Хрущев исходил из того, что и, не разбираясь в планировании, он блестяще руководил экономикой.
Хрущев не только перестал выслушивать возражения людей, но грубо обрывал всех, кто занимал отличную от него позицию. Вспоминая совещание военных в Крыму, проведенное в октябре 1955 года, адмирал Н.Г. Кузнецов писал: «На первом же заседании Хрущев бросил в мой адрес какие-то нелепые обвинения с присущей ему грубостью… После совещания я просил принять меня. Мне было отказано. Да и что он мог бы сказать мне прямо в глаза? Возмущало лишь его злоупотребление властью. Я еще формально был Главкомом ВМФ, и он не имел права распоряжаться государственными делами, как в своей вотчине. В еще большее смятение я приходил, слушая в те дни его речь на корабле при офицерах всех рангов о флоте, о Сталине, о планах на будущее. Вел он себя как капризный барин, которому нет преград и для которого законы не писаны».
Скорее всего, Каганович имел основание писать: «Не прошло много времени с момента избрания его Первым секретарем ЦК, как Хрущев начал демонстрировать, как бы говоря: "Вы, мол, думаете, что я не «настоящий» Первый секретарь, я вам покажу, что я «настоящий»" – и наряду с проявлением положительной инициативы, начал куражиться». Имитация дурашливой исполнительности в стиле Швейка, к которой прибегал Хрущев при Сталине, сменилась самодовольным куражем в стиле Курослепова.
В то же время Хрущев мог вспоминать многие неприятные для него эпизоды из общения с покойным, когда Сталин явно не признавал в нем деятеля, способного руководить страной. И после смерти Сталина Хрущев чувствовал, что он находится в тени покойного. Он мог считать, что его достижения несправедливо считаются чем-то второсортными. Возможно, что в глубине души Хрущев понимал, что ни он сам, ни его коллеги-соперники по Президиуму, не смогут заменить Сталина. Они не обладали ни его знаниями, ни его способностями, ни его опытом. Они не были окружены всеобщим обожанием и безграничной верой. Хрущев старался разрушить веру в Сталина. Осуждая культ личности, Хрущев привел в докладе строки из «Интернационала»: «Никто не даст нам избавления, ни Бог, ни царь и не герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой».
Вольно или невольно Хрущев стремился противопоставить Сталину себя и таких партийных руководителей, как он сам, на которых он опирался. Хрущев старался убедить советских людей, что и без обожествленного героя, каким был Сталин, страна может добиться немалых успехов, а может быть, и более грандиозных. Энциклопедическим знаниям Сталина, его опыту, заставлявшему его опираться на наиболее знающих и талантливых людей, его мудрости, позволявшей ему выбирать оптимальные решения, Хрущев вольно или невольно противопоставлял знания, способности и опыт, которыми обладал средний партийный работник, вроде него самого. Этому способствовали неприязнь Хрущева к теории и фундаментальной науке, ограниченность его культурного кругозора, примитивность его политических методов, сложившихся в годы Гражданской войны. Хрущев старался показать, что Сталин не знал настоящей жизни, что его теоретические схемы нежизненны, его методы управления порочны, а поэтому не могли не вести к провалам. Он старался показать, что задачи, стоящие перед страной, значительно проще, чем это казалось Сталину, и могут быть решены быстрее.
Своими речами, своими манерами, даже своим внешним видом Хрущев демонстрировал триумф «простоты». Он напоминал самодовольного капиталиста Баундерби из романа Диккенса «Тяжелые времена», который бравировал своими неотесанными манерами и повторял выдуманную им историю о своем происхождении из социального отребья. Это делалось для того, чтобы окружающие поразились его природным способностям, позволившим занять высокое положение в обществе. Аналогичным образом Хрущев не только постоянно напоминал о том, что он был «простым рабочим», но даже занижал свои стартовые позиции. Хотя известно, что в Калиновке Хрущев ходил в школу, он любил говорить о том, что в детстве он учился лишь «одну зиму у попа за пуд картошки». Он не старался показать, что приобщился к общей культуре, чтобы сильнее подчеркнуть свои самобытные достоинства, которые нельзя было приобрести образованием. Хрущев, который мог процитировать слова из поэмы Пушкина или спеть арию из оперы Римского-Корсакова, чаще «украшал» свои речи примитивными байками и раблезианской лексикой. Он не раз противопоставлял выводам ученых свои немудрящие расчеты, приговаривая, что они основаны на четырех правилах арифметики, которые он запомнил по дореволюционному задачнику Малинина и Буренина. Он предпочитал шокировать окружающих своими выходками, идущими вразрез с этикетом, чтобы лишний раз напомнить о том, что он достиг высокого положения, не подлаживаясь под светские манеры.
Игра в «простоту» позволяла Хрущеву быть более агрессивным, напористым в наступлении на своих оппонентов. Многие принимали его «простоту» за чистую монету. «Простота» Хрущева привлекала многих советских людей, потому что его судьба напоминала жизненный путь, проделанный ими, выходцами из крестьянских семей, ставшими рабочими, а затем служащими. То обстоятельство, что Хрущев стал высшим советским служащим, должно было лишь доказывать великие возможности советского строя. Он старался говорить и вести себя так, чтобы показать, что, в сущности, он остался таким же простым человеком, какими были миллионы советских людей. Одновременно, атакуя Сталина, Хрущев старался показать триумф «простого» человека над «великим» и «гениальным» вождем, и он рассчитывал на поддержку таких же «простых» людей.