Хрустальная удача
Шрифт:
Следом пришла еще одна мысль: собственно говоря, женщина, несмотря на избранный ею немилосердный способ лечения, все-таки к нему добра. Ведь она могла бросить его, представителя белых людей, к которым у ее племени наверняка достаточно претензий, в бессознательном состоянии на дороге, а то и добить. Она же язычница, пострадавшая от европейцев, — сама или ее близкие, ее предки… Даже если принять за аксиому, что обращение индейцев в христианство, предпринятое миссионерами из Старого Света, — безусловное благо, нельзя не признать, что проводилось это обращение зачастую варварскими методами. А это значит, что в лучшем случае внуки новообращенных способны будут в полной мере оценить и осознать всю пользу и благодать,
Сделав сии душеспасительные выводы, Робер вновь уснул, а проснувшись на другое утро, почувствовал себя значительно лучше. Воспользовавшись тем, что индианка куда-то ушла, молодой человек потихоньку покинул ее гостеприимное жилище. Идти ему сначала было трудновато, шатало от слабости и безумно хотелось есть, но вскоре на дороге попалось дерево с очень сладкими и сочными плодами, и после трапезы стало полегче. Вскоре, на свое счастье, д’Амбулен набрел на индейское селение, где ему удалось нормально поужинать и переночевать, а после отдыха — хорошенько расспросить дорогу к морю.
Благополучно добравшись до порта, молодой человек принялся искать возможность отправиться на Кубу, в миссию, но выяснил, что в ближайшее время ни одно судно не снаряжается туда. Проболтавшись несколько дней без пищи и пристанища, поскольку денег на пропитание и квартиру у него не было, д’Амбулен совершенно измучился и впал в уныние. Ему казалось теперь, что Господь совершенно напрасно спас его, не дав разбить голову о камни. Заработать даже на дневное пропитание он не мог, ибо ослабел во время болезни и не успел еще оправиться. Его спасла случайность: шатаясь в порту без дела, он столкнулся с одним из посланцев отца Франциска, занимавшихся расследованием смерти Хуана Эстебано, и узнал от него, что профос выслеживает Харта на Тортуге, а вовсе не отдыхает в миссии в Сантьяго-де-Куба. Услышав имя Уильяма Харта, д’Амбулен почувствовал что-то вроде укола совести. Он считал себя обязанным этому молодому человеку, так простодушно и по-доброму обошедшемуся когда-то с Робером, а затем так легко преданным им в руки противника. Молодой француз подумал, что предупредить Харта и помочь ему избежать лап отца Франциска будет вполне достойным делом, краеугольным камнем в фундамент исправления и добродетельной жизни его, Робера д’Амбулена! Упиваясь этой мыслью, он и отбыл на Тортугу.
Но краткая аудиенция у профоса разочаровала Робера. Вопреки уверению внутреннего голоса, что с беседы с отцом Франциском начнется какой-то совершенно новый этап в его, д’Амбуленовой, жизни, ничего подобного не произошло. Молодой врач не получил ни ожидаемого предложения выследить Уильяма Харта, ни вообще какого-либо конкретного задания. Глава миссии, разговаривая с предателями и вообще с людьми, которых он использовал ad majorem Dei gloriam, брал роль и позу благородного аристократа, а не иезуита. Если бы профос просто унизил д’Амбулена как отец Франциск, Робер стерпел бы это, так как был воспитан в правилах Ордена; но старый иезуит принял молодого с безупречно вежливой, непередаваемо ледяной изысканностью дворянина как дон Фернандо Диас.
Кровь прилила к лицу д’Амбулена, как только он покинул кабинет профоса. Прежняя его решимость стоически переносить унижения, обиды и удары судьбы в надежде исправить свою жизнь и получить прощение от Бога куда-то улетучилась. Молодой человек был самолюбив до крайности, мнителен и обидчив, каковы бывают брошенные дети. При этом в момент переживания самого жгучего и отвратительного унижения он порой ощущал и своего рода извращенное наслаждение. Конечно, в подобных случаях можно говорить только о наслаждении отчаяния, но ведь в чувстве безысходности бывает и самое сильное, самое горькое удовольствие, переходящее даже в блаженство.
Самолюбие д’Амбулена заставляло его считать себя втайне умнее и выше тех, кто окружал его, — несоизмеримо умнее и выше. Он и стыдился этого, и бранил себя внутренне, упрекая в несмирении, и терзался чувством вины за то, что оказался умнее, и призывал на помощь все свое великодушие, хотя вряд ли смог бы утверждать наверняка, великодушный он человек или нет. Но от мыслей о великодушии на сердце Робера делалось только тягостнее, ибо он осознавал всю бесполезность великодушия в его положении, особенно сейчас. Ведь он не мог ни простить своего обидчика, и посему в известном отношении профос был прав, так обращаясь с д’Амбуленом, ни забыть обиду, потому что, будь отец Франциск тысячу раз прав, будь даже Сам Бог тысячу раз прав, указывая д’Амбулену на его жалкое место, — а все-таки жгуче обидно! Но если бы молодой врач даже самым невеликодушным образом пожелал отмстить обидчику, то и этого бы он сделать не смог. И вовсе не во власти и могуществе отца Франциска или Господа Бога дело: просто Робер не решился бы что-нибудь совершить.
О, если бы отец Франциск просто унизил его, д’Амбулена, поиздевался, осыпал оскорблениями! Но профос обращался с визитером так, будто того вообще не существовало. Как с пустым местом. И этого молодой француз вынести не смог. Ему вдруг остро, до дрожи в коленках, до ломоты в руках захотелось совершить поступок. Все равно какой — он лишь хочет быть замеченным, выведенным из небытия.
— Брат, подойдите сюда, пожалуйста! — вдруг услышал он у себя за спиной приглушенный голос.
Робер вздрогнул и поежился. Давно никто не именовал его «братом», пожалуй, еще со времен коллежа. А еще чтоб таким мягким голосом… Он обернулся и увидел священника, в котором узнал племянника дона Фернандо.
— Вы, кажется, врач, брат… не припомню, простите, вашего имени? — все так же вполголоса продолжал отец Дамиан.
— Робер д’Амбулен. Да, я врач… падре. Мы с вами кажется встречались раньше?
Отец Дамиан густо покраснел и ответил:
— Ну да, но я был, пожалуй, совершенно тогда неузнаваем. Только сейчас это неважно. Значит, я не ошибся, и вы действительно доктор…
— Вам нужна медицинская помощь?
— Не мне. Одной особе… видите ли, она находится здесь… тайно. И я опасаюсь, что дон Фернандо… то есть его высокопреподобие… — пролепетал Дамиан. Видимо, сильно растерявшись, он окончательно перешел на шепот: — Видите ли, он не будет рад, если… а ей… то есть этой особе… необходима, по моему мнению, врачебная помощь и…
Д’Амбулен хмыкнул и, по-своему истолковав смущение стройного, привлекательной наружности прелата, просящего медицинского совета и явно говорившего о женщине, снисходительно бросил:
— Зачем так много слов, падре?..
— Грешный монах Дамиан, к вашим услугам.
— Пока это я к вашим, — почему-то раздражаясь, оборвал его Робер. — Вы напрасно утруждаете себя многословием, отец Дамиан, я все понимаю, и недаром состою врачом при Ордене. Где она, эта особа? Покажите мне ее.
Священник с готовностью подхватил д’Амбулена под руку и повел куда-то в дальнюю комнату. В полутемном углу на убогой кровати действительно лежала женщина. Она металась в жару, спутанные темные волосы рассыпались по подушке. В комнате горело лишь несколько свечей, поэтому лица больной — бледного, осунувшегося, с двумя яркими пятнами лихорадочного румянца на щеках — Робер сперва не мог хорошенько разглядеть. К тому же вопреки его подозрениям дама отнюдь не была похожа ни на беременную, ни тем более на роженицу. Но через несколько мгновений д’Амбулен, внимательно всмотревшись в черты страдалицы, испытал настоящий шок.