Хрустальное счастье
Шрифт:
VII
Париж, июнь 1976
Известность Жана-Реми Бержера оправдывала рекламу, сделанную вокруг выставки. Для вернисажа галерея использовала много средств, организуя пресс-конференцию и банкет, где толкался весь Париж. Телевидение даже сняло утром картины с целью подготовки репортажа, посвященного открытию выставки.
Когда приехал Винсен, вскоре после восьми часов вечера, буфеты опустели, и толпа была уже не столь многочисленной. Пригласительный билет, полученный три недели назад, долго лежал на его столе, но он не мог решиться. Однако вернувшись из Дворца правосудия, уже дома он вспомнил дату и поехал в предместье Сен-Оноре.
Как только он переступил порог галереи, одна из сотрудниц устремилась к нему с каталогом выставки в руке, и ему пришлось объяснять, что он не был ни журналистом, ни искусствоведом, ни потенциальным покупателем, а просто хотел поприветствовать Жана-Реми. Она пообещала привести его и удалилась на своих высоких каблуках. Пока же он начал рассматривать картины. Манера письма показалась ему более страстной, вдохновение более сильным, иногда извращенным, но талант проявлялся на каждом холсте с новой силой, через грозное небо и руины, которые, казалось, были населены привидениями.
– Винсен Морван-Мейер? – спросил приятный голос, заставивший его обернуться.
Он видел Жана-Реми только два или три раза, тем не менее, он легко узнал его. Взгляд его голубых глаз сохранял всю свою насыщенность, седые пряди совсем не вытеснили светлые волосы. В свои пятьдесят восемь лет Жан-Реми был по-прежнему строен, породист, с тем же немного отстраненным выражением лица. Он протянул Винсену руку со словами:
– Я счастлив, что вы нашли время прийти.
Винсен сделал жест в сторону картин и воскликнул:
– Это совершенно… ослепительно! Я впечатлен.
– Вы мне льстите.
– Нет, и я хотел бы вам сказать еще больше, правда.
В тех же обстоятельствах Клара употребила бы ряд оригинальных выражений, чтобы выразить свою увлеченность, но он плохо знал язык, связанный с живописью и побоялся произносить банальности. На многих картинах были пейзажи, в основном написанные маслом. Художник предпочитал развалины: цитадель Боде-Прованс на своем скалистом волнорезе, башня Бан, или изрытое ущелье долины Анфер. Большинство картин были написаны на закате. Преобладали ярко-фиолетовые и охровые тона. Картины были заключены в рамы с достаточно высоким горизонтом, и получались различные планы.
– Вы останетесь в Париже на несколько дней? – поинтересовался Винсен, рассматривая каждую картину со все большим вниманием.
– На два или три дня. Я не переоцениваю эту шумиху, – ответил Жан-Реми. – Надо себя показать, иначе люди вас не простят. Но это целое испытание.
– Прежде чем уезжать, не окажете ли вы мне удовольствие поужинать у меня дома?
Жан-Реми на мгновение остановился растерявшись.
– Это очень мило с вашей стороны, но…
Он колебался, не зная как отказать, и Винсен продолжил:
– Вы очень заняты, конечно, я понимаю.
Они молча смотрели друг на друга, потом Жан-Реми покачал головой и показал на картину, которая была выставлена отдельно в глубине зала и ярко освещена.
– Чтобы быть искренним, вы рискуете не оценить это, – предупредил он другим голосом. – Я долго сомневался, прежде чем ее выставить, однако я не думаю, что кто-либо может найти недостатки…
Отстранив несколько приглашенных, он размеренным шагом направился к холсту. Сначала ошеломленный, но тут-же очарованный, Винсен обнаружил портрет неожиданный, волнующий и потрясающий, портрет Алена в двадцать лет. Картина излучала сильные эмоции, идущие от противоречивых чувств, которые читались на представленном лице: протест, слабость, тревога, отказ. Черты были абсолютно точны, вплоть до движения волос и тени появляющейся бороды, но глаза янтарного цвета обладали неразгаданным выражением.
Жан-Реми молчал, разглядывая свое произведение больше критическим, чем умиленным глазом. Потом объяснил равнодушно:
– Я выставил его отдельно от других полотен, потому что он, естественно, не продается.
– Даже мне?
– Даже вам!
Ответ прозвучал очень сухо, и Жан-Реми вскоре продолжил.
– Почему вы хотите его купить? – добавил он с натянутой улыбкой. – Потому что он вам нравится, или чтобы никто больше не смог его увидеть?
– Я не знаю… Чтобы смотреть на него, я предполагаю. Это в точности Ален! Он был абсолютно таким же… Что он сам о нем думает?
– Он еще не видел этого холста, но я предполагаю, что он его возненавидит. В принципе, я остерегаюсь портретов, всегда трудно передать оригинал. Для этого, я выбрал светлый сумрак в манере Караваджо, но это его слишком драматизирует…
Винсен подошел, чтобы посмотреть дату, которая стояла рядом с подписью Жана-Реми.
– Вы написали его только в прошлом году? Тогда у вас хорошая память… или, может, фотографии?
– Ни одной, к тому же они ничем бы не смогли мне помочь. Некоторые вещи не забываются, и все. Но хватит говорить о живописи, пойдемте, выпьем по стаканчику.
Они подошли к одному из буфетов, где им предложили виски. Винсен глотнул из своего стакана и потом посмотрел прямо в лицо Жана-Реми.
– Мы оба чувствуем себя неловко, – заметил он. – Вы вызываете во мне огромное восхищение, и я думаю, нам следует ближе познакомиться. По этой причине я и пришел.
– Да, я понял, единственное, я не знаю, что могу сделать… Ален возвел стену в своей жизни, его семья по одну сторону, оливки по другую, а в уголке я. Я никогда не пойду против его воли…
В нескольких шагах от них остановился молодой человек лет двадцати, не решаясь их прервать. Он бросал на них такие нетерпеливые взгляды, что Винсен, наконец, заметил его присутствие.
– Я думаю, вас ждут, – пробормотал он. Жан-Реми обернулся, смерил мальчика измученным взглядом, потом пожал плечами.
– Ах да! Вот цена славы. Скажем… ее награда.
– Кто это? – спросил Винсен вопреки своей воле.
– Никто.
Растерянный, Винсен не знал, как отреагировать, и жестом извинился.