Хрустальный грот. Полые холмы
Шрифт:
— Нет, — все так же не разжимая губ, ответил он.
— Мне это небезынтересно, — мягко пояснил я, — потому что, вполне возможно, они захотят убить и меня.
— Почему? — спросил он недоуменно и даже оживился.
— Если на тебя напали из мести за то, что ты участвовал в той тинтагельской истории, тогда следующим у них на очереди буду я. А если им нужно было письмо, которое ты мне вез, то интересно — зачем? Если же, что самое правдоподобное, это обыкновенные грабители, то они где-то здесь таятся, и надо
— А-а. Понимаю, — протянул он растерянно и немного даже виновато. — Но я сказал правду, сударь: мне неизвестно, кто они такие. Я… я и сам тут лежу и все голову ломаю. Нет никакой зацепки в памяти. Значков на них вроде бы не было… — Он страдальчески свел вместе брови. — Я ведь заметил бы, будь у них значки, правда?
— А облачение какое?
— Я… я не успел разглядеть толком. Кажется, в кожаных камзолах и кольчужных подшлемниках. Без щитов, но с мечами и кинжалами.
— И кони под ними добрые, это я видел. А ты не слышал ли их речи?
— Помнится, нет. Да они и не переговаривались, так, возгласы только. Язык — британский, но из какой местности, не знаю. Я плохо разбираюсь в говорах.
— И не помнишь, ничего в них такого не было, что выдавало бы людей короля?
Я тронул близко от больного места. Он залился краской, но ответил сдержанно, ровно:
— Нет, не было. А разве это мыслимо?
— Казалось бы, нет. Но короли — странные существа, и особенно странные, когда у них совесть нечиста. Или, может быть, это были корнуолльцы?
Краска схлынула у него с лица, оно сделалось чуть ли не бледнее, мертвеннее прежнего. Глаза выразили горькую муку. Я попал в самую больную точку: вот опасение, которое его терзало.
— Ты думаешь, люди герцога?..
— В Димилоке перед отъездом я слышал, что король намерен признать герцогом Корнуолльским молодого Кадора. А уж этот-то человек, Ральф, конечно, не питает к тебе теплых чувств. Для него не имеет значения, что ты ведь, если подумать, был слугой герцогини и выполнял ее повеления. Он полон ненависти и, наверно, жаждет мести. И его можно понять.
Такое беспристрастное рассуждение его изумило, но и заметно успокоило. И, поразмыслив, он в тон мне ответил:
— Да, пожалуй, это могли быть люди Кадора. Хотя по виду и не скажешь. А может быть, я еще вспомню что-нибудь. — Он помолчал. — Но ведь Кадор мог убить меня в Корнуолле, если бы захотел. Для чего было ехать в эдакую даль сюда? Кадор ненавидит тебя, наверно, не меньше, чем меня.
— Гораздо больше, — возразил я. — Но меня ему не надо выслеживать. Он знает, где меня найти: весь мир это знает. Да он бы и не откладывал так долго.
Ральф озадаченно захлопал глазами. Потом, как видно, нашел для себя объяснение моему бесстрашию:
— Сюда, должно быть, за тобой никто не отважится последовать, побоятся твоего колдовства?
— Что
— Да нет, — ответил он, кривя душой. Боль — это слабость, в которой он не хотел признаваться.
Я наклонился над ним и нащупал в запястье отзвуки ударов его сердца. Они были сильные и ровные. Я отпустил его руку и кивнул:
— Ничего, будешь жив. Кликни меня ночью, если понадоблюсь. Покойной ночи.
Но наутро Ральф так и не вспомнил ничего нового про тех, кто на него напал, и что это были за люди, оставалось неясным. Обсудить с ним письмо Марсии я тоже не спешил. Но вот однажды вечером, убедившись, что он достаточно окреп, я подозвал его. Весь день лило, и вечер наступил такой промозглый, что я развел огонь и уселся к теплу ужинать.
— Ральф, принеси сюда свою чашку, поедим вместе у огня. Я хочу поговорить с тобой.
Он послушно приблизился. Он как-то умудрился привести в порядок одежду, синяки и ссадины подзажили, и теперь это опять был прежний отрок Ральф, только прихрамывающий: рана на бедре еще не закрылась — и молчаливый, и выражение лица немного настороженное. Он приковылял к огню и уселся, где я показал.
— Ты говоришь, тебе известно, о чем еще писала мне твоя бабка, кроме здоровья королевы?
— Да, известно.
— Значит, ты знаешь, что она прислала тебя ко мне в услужение, опасаясь для тебя королевской немилости? А сам король давал тебе повод страшиться его?
Он слегка покачал головой. Но в глаза мне не посмотрел.
— Страшиться его? Да нет. Но когда пришла тревожная весть, что саксы высадились на южном побережье и я попросился в поход с его отрядом, он меня не взял. — Обида и негодование звучали в его голосе. — Хотя взял всех до единого корнуолльских воинов, которые сражались против него под Димилоком. А вот меня, который ему помогал, — нет.
Он отвернулся. Я видел опущенную голову, пылающую щеку. Вот, оказывается, в чем дело. Вот почему он обижен и сердит и так настороженно держится. И неудивительно, ведь он знал только одно: сослужив службу мне и королю, он за это лишился места при королеве и, хуже того, навлек на себя гнев герцога Корнуолльского, был опорочен как его подданный, изгнан из родных мест и определен в услужение там, где это ниже его достоинства.
Я сказал:
— Твоя бабка пишет мне только, что, по ее мнению, тебе будет лучше поискать себе дело за пределами Корнуолла. Оставим это пока: все равно ты не можешь заняться поисками, пока у тебя не зажила нога. Но скажи мне, король говорил с тобой хоть раз о той ночи, когда был убит Горлойс?