Хрустальный грот. Полые холмы

Стюарт Мэри

Огонь в очаге прогорел, осыпаясь кучкой пепла. В соседнем помещении стих шум: пьяницы либо разошлись по домам, либо все уснули, где сидели. Бранд уже с час как убрался на сеновал и похрапывал рядом с Ральфом. В углу подле дремлющих животных, спали крепким сном Бранвена и младенец.

— А тут ишь еще новости какие, — шепотом говорила Моравик. — Младенчик-то, ты говоришь, сын верховного короля, и отец родной его признавать не хочет. Зачем же тебе было браться за ним смотреть? Мог бы, кажется, король другого кого попросить, кому сподручнее.

— За короля Утера я не ответчик, но что до меня, то мне этот младенец,

можно сказать, доверен от отца моего и от богов.

— От богов? — сердито переспросила Моравик. — Это что еще за речи для доброго христианина?

— Ты забываешь, что я не крещен.

— До сих пор? Да, помню, старый король не желал об этом слушать. Ну да теперь уж не моя забота, сам соображай. А младенец? Его хоть окрестили?

— Нет, не успели. Если хочешь, можешь его крестить.

— Если я хочу? Что за вздор! И про каких это богов ты сейчас говорил?

— Сам не знаю. Они… он… объявится, когда придет срок. А покамест окрести младенца, Моравик. После Бретани ему предстоит воспитываться в христианском доме.

Моравик кивнула.

— Уж не помешкаю, можешь мне поверить. Пусть возлюбит его Господь милостивый и святые угодники. И я повесила над его колыбелью вербеновый амулет, и девять молитв над ним уже прочитаны. Кормилица говорит, его зовут Артур. Что за имя такое?

— По-вашему — Артос, — ответил я. Артос — по-кельтски «медведь». — Но не зовите его этим именем здесь. Дайте ему еще второе имя и зовите его так, а первое имя забудьте.

— Тогда Эмрис? Ага! Я так и думала, что ты засмеешься. Я всегда надеялась, что еще появится на свет дитя, которое я смогу назвать по тебе.

— Не по мне, а по моему отцу Амброзию, ведь это его имя. — Мысленно я произнес, как бы пробуя на язык, сначала по-латыни, потом по-кельтски: «Арториус Амброзиус, последний из римлян…», «Артос Эмрис, первый из британцев…» И с улыбкой заключил вслух, обращаясь к Моравик: — Да, так его и назови. Когда-то давно я сам предрек, что явится Медведь, король по имени Артур, и свяжет воедино будущее с прошедшим. И только сейчас вспомнил, где я раньше слышал это имя. Так его и окрести.

Моравик несколько минут молчала. Ее живые глаза шарили по моему лицу.

— Доверен тебе, ты сказал. Король, какого еще не бывало. Значит, он будет королем? Ты можешь в этом поклясться? — И вдруг испуганно: — Почему ты так смотришь, Мерлин? Я уже видела у тебя такое выражение на лице, когда кормилица приложила младенца к груди. Ты что?

— Не знаю… — Я говорил медленно, не отводя глаз от прогоревших поленьев в алом устье очага. — Моравик, я поступаю так, как велит мне бог — кто бы этот бог ни был Из тьмы ночи он возвестил мне, что дитя, зачатое в ту ночь в Тинтагеле Утером с Игрейной, будет королем всей Британии, достигнет величия, изгонит саксов из наших пределов и объединит нашу бедную страну в мощную силу. Я ничего не сделал по собственной воле, но лишь для того, чтобы Британия не канула во тьму. Это знание пришло ко мне вдруг, из безмолвия и огня, ясное и неоспоримое. Потом я долгое время ничего более не слышал и не видел и даже уже думал, что любовь моя к отцу и к родной земле сбила меня с толку и, я счел пророческим видением то, что было лишь пожеланием и надеждой. Но вот теперь, посмотри, вон оно, мое видение, каким оно было послано мне богом. — Я заглянул ей в глаза. — Не знаю, поймешь ли ты меня, Моравик. Все эти видения и пророчества, боги, и звезды, и голоса, говорящие в ночи… Что видится смутно в пламени очага и в свете звезд, но ощутимо, как боль в крови, и рвет мозг ледяной иглой… Но теперь… — Я помолчал. — Теперь это уже не голос бога и не видение, но малое дитя человеческое со здоровыми легкими, дитя как дитя, оно плачет, сосет и мочит пеленки. В видениях об этом ничего нет.

— Потому что видения даются мужчинам, — ответила Моравик, — а родят детей, чтобы видения сбылись, женщины. Это совсем другое дело. Что же до младенца, — она кивком указала в угол, — то поживем — увидим. Жив будет — а нет причины, почему бы ему, такому здоровенькому, не выжить, — может статься, и вправду быть ему королем. Наша же забота — чтобы вырос и возмужал. И я свое дело сделаю, как и ты — свое. Остальное — божья воля.

Я улыбнулся ей. Ее простонародный здравый смысл словно снял у меня с души тяжелую ношу.

— Ты права. Глупо, что я вздумал сомневаться. Что будет, то будет.

— Вот и ладно. С тем бы можно и спать лечь.

— Да. Я пойду лягу. Хороший у тебя муж, Моравик. Я рад этому.

— И мы с ним на пару вырастим тебе этого королёчка.

— Верю, — сказал я и, еще немного потолковав с Моравик, взобрался по лестнице на свою сенную постель.

В ту ночь мне привиделся сон. Будто бы я стою посреди широкого луга в окрестностях Керрека. Луг этот был мне знаком. Это было священное место, здесь некогда ходил бог своими путями, и я его прежде видел. И вот во сне я снова там в надежде опять его увидеть.

Но ночь пуста. Движется только ветер. На высоком небосводе мерцают равнодушные звезды. По черному куполу, еле видная среди ярких звезд, протянулась светлая полоса, которую зовут Галактикой. И ни облачка. Вокруг меня раскинулся луг, как он мне запомнился с прежних времен: заглаженный ветрами и посеребренный солью, со встрепанными терновыми кустами по краям и с огромным одиноким камнем посредине. Иду к нему. В рассеянном свете звезд у меня нет тени, и у камня тоже. Только серый ветер ерошит травы, и позади камня легкий трепет звезд — не движение, а лишь дыханье небес.

А ночь по-прежнему пуста. Мысль моя стрелой взвивается в немое поднебесье и падает, обессилев, обратно. Я всеми силами, всем своим искусством, что так недешево мне досталось, стремлюсь вызвать бога, чья длань была на мне, чей свет меня вел. Молюсь в голос, но не слышно. Призываю чары, дар глаз моих и рассудка, что люди зовут провидческим, — ничего. Ночь пуста, и силы мне изменяют. Даже зрение мое земное меркнет, ночь и звездный свет расплываются, словно сквозь бегучую воду…

И самое небо как бы течет. Земля замерла, а небо в движении. Галактика собралась в узкую струю света и застыла, будто ручей на морозе. Луч льда — вернее, клинок — лежит поперек неба, точно королевский меч, играя драгоценными каменьями на эфесе. Вон изумруд, топаз, сапфиры, что на языке мечей означает власть, и радость, и правосудие, и чистую смерть.

Долго лежал в небе меч, как только что выкованное оружие, ожидающее руки, которая подымет и понесет его в бой. Потом сдвинулся. Не взметнулся в сражении, или в присяге, или в игре. Но скользнул легко вниз, как скользит клинок в ножны, и скрылся внутри стоячего камня.

И опять не было ничего, только пустой луг, да свистящий ветер, да серый стоячий камень посреди луга.

Я пробудился в темноте таверны. Надо мною в просвете между стропилами крыши сияла маленькая яркая звездочка. Внизу шумно дышали животные, а вокруг, со всех сторон, слышалось сопение спящих. Тепло пахло лошадьми, и торфяным дымом, и сеном, и бараньей похлебкой.