Хрустальный мир
Шрифт:
Он протянул часы Николаю: действительно, хоть цепочка была тонкой, она казалась удивительно прочной, самое удивительное, что на звеньях не было стыков, будто она была целиком выточена из куска стали.
– А еще можно людей душить, – сказал капитан, – на Литейном – три трупа. Два прямо на углу: инвалид и медсестра, задушены и раздеты. И непонятно, то ли их там бросили, то ли убили и ограбили. Скорей всего выбросили – не могла же медсестра безногого мужчину на себе тащить… Но какое зверство! На фронте такого не видел. Ясно, отнял у инвалида часы и их же цепочкой… Знаете, там такая большая лужа…
Один из юнкеров тем временем
– …за сотню метров, – говорил капитан, плашмя похлопывая шашкой по сапогу, – третье тело – успели в подворотню… Женщина, тоже почти голая… и след от цепочки…
Васька тронул внимательно слушающего Юрия за плечо, и тот, не отводя от капитана глаз, вывернул лодочкой ладонь, куда Васька быстро положил крохотный сверточек. Все это происходило у Юрия за спиной, но тем не менее не укрылось от капитана.
– Что такое, юнкер Зиверс? – перебил он сам себя, – что там у вас?
– Господин капитан! Через четыре минуты меняем караул у Николаевского вокзала! – отдав честь, ответил Васька.
– Рысью – вперед! – взревел капитан. – Да не туда, на Литейный! У Смольного быстро не пройдем!
Юнкера развернулись и унеслись в туман, капитан Приходов задержал пляшущую кобылу и крикнул Юрию с Николаем:
– Держитесь рядом! Никого без пропуска не пускать, на Литейный не выезжать, к Смольному тоже не соваться! Ясно? Смена в десять тридцать!
И исчез вслед за юнкерами – еще несколько секунд доносился стук копыт, а потом все стихло и уже не верилось, что только что на этой сырой и темной улице было столько народу.
– От генерального штаба, – повторил Николай, подбрасывая серебряную лепешку на ладони – второпях капитан забыл о своей страшной находке.
Часы имели форму маленькой раковины-жемчужницы, на циферблате было три стрелки, а сбоку, по числу стрелок, выступали три рифленых головки для завода. Николай слегка нажал на верхнюю и чуть не уронил часы на мостовую – они заиграли. Это были первые несколько нот какой-то напыщенной немецкой мелодии, которую Николай сразу узнал, но названия которой не помнил.
– Апассионата, – сказал Юрий, – Людвиг фон Бетховен. Брат рассказывал, что немцы ее перед атакой на губных гармошках играют. Что-то вроде марша.
Он развернул оставленный Васькой сверток – тот, как оказалось, состоял почти из одной бумаги. Внутри оказалось пять ампул с неровно запаянными шейками. Юрий пожал плечами.
– То-то Приходов заерзал, – сказал он, – насквозь людей видит. Только что с ними делать без шприца… Педант называется: берет кокаин, а отдает эфедрином. У тебя тоже шприца нет?
– Отчего, есть, – безрадостно ответил Николай. Эфедрина не хотелось – хотелось вернуться в казарму, сдать шинель в сушилку, лечь на койку и уставиться на знакомое пятно от головы, которое спросонья становилось то картой города, то хищным монголоидным лицом с бородкой, то перевернутым обезглавленным орлом – Николай совершенно не помнил своих снов и сталкивался только с их эхом.
С отъездом капитана Приходова улица опять превратилась в ущелье, ведущее в ад. Происходили странные вещи: кто-то успел запереть на замок подворотню в одном из домов, на самой середине мостовой появилось несколько пустых бутылок с ярко-желтыми этикетками, а поверх рекламы лимонада в окне кондитерской косо висело оглушительных размеров объявление, первая строка которого, выделенная крупным шрифтом и восклицательными знаками, фамильярно предлагала искать товар. Почти все фонари уже погасли – остались гореть только два, друг напротив друга, Николай подумал, что какому-нибудь декаденту из «Бродячей собаки», уже не способному воспринимать вещи просто, эти фонари показались бы мистическими светящимися воротами, возле которых должен быть остановлен чудовищный зверь, в любой миг готовый выползти из мрака и поглотить весь мир.
Где-то снова завыли псы, и Николай затосковал. Налетел холодный ветер, загремел жестяным листом на крыше и умчался – но оставил после себя странный и неприятный звук, пронзительный далекий скрип где-то в стороне Литейного. Звук то исчезал, то появлялся опять и постепенно становился ближе – словно Шпалерная была густо посыпана битым стеклом, и кто-то медленно, с перерывами, вел по ней огромным гвоздем, постепенно придвигая его все ближе к двум последним светящимся точкам.
– Что это? – глупо спросил Николай.
– Не знаю, – ответил Юрий, вглядываясь в клубы черного тумана, – посмотрим.
Скрип стих, а потом вдруг раздался совсем рядом, и один из клубов тумана, налившись какой-то особенной чернотой, отделился от слоившейся между домами темной мглы. Приближаясь, он постепенно приобретал контуры странного существа: сверху – до плеч – это был человек, а ниже – что-то странное, массивное и шевелящееся, именно эта нижняя часть и издавала отвратительный скрипящий звук. Это странное существо тихо приборматывало одновременно двумя голосами – мужской стонал, а женский утешал, причем женским говорила верхняя его часть, а мужским – нижняя. Существо на два голоса прокашлялось, вступило в освещенную зону и остановилось, лишь в этот момент, как показалось Николаю, приобретя окончательную форму.
Перед юнкерами в инвалидном кресле сидел мужчина, обильно покрытый бинтами и медалями. Перебинтовано было даже его лицо: в просветах между лентами белой марли виднелись только бугры лысого лба и отсвечивающий красным прищуренный глаз. В руках мужчина держал старинного вида гитару, украшенную разноцветными шелковыми лентами.
За креслом, держа водянистые пальцы на его спинке, стояла пожилая седоватая женщина в дрянной вытертой кацавейке – она была не то чтобы толстой, но какой-то оплывшей, словно мешок с крупой. Глаза женщины были круглы и безумны и видели явно не Шпалерную улицу, а что-то такое, о чем лучше даже не догадываться, на ее голове косо стоял маленький колпак с красным крестом – наверно, он был закреплен, потому что по физическим законам ему полагалось упасть.
Несколько секунд прошли в молчании, потом Юрий облизнул высохшие губы и сказал:
– Пропуск.
Инвалид заерзал в своем кресле, поднял взгляд на медсестру и беспокойно замычал. Медсестра вышла из-за кресла, наклонилась в сторону юнкеров и уперла руки в коленки – Николай отчего-то поразился, увидев на ее ногах стоптанные солдатские сапоги, торчащие из-под голубой юбки.
– Да стыд у вас есть, али нет совсем? – тихо сказала она, ввинчиваясь взглядом в Юрия. – Он же раненный в голову, за тебя убитый. Откуда у него пропуск?