Хуан Дьявол
Шрифт:
– Ужасно, что в этой поездке тебе пришлось ехать одной, дочка.
– Она так пожелала, Отец. Она не известила, не позвала меня, даже не передала новость. Она воспользовалась первой же благословенной повозкой, бывшей в вашем распоряжении, и выехала, как безумная, никого не предупредив.
– Человек, который известил вас – посланник Софии Д`Отремон, которому она приказала предупредить вас.
– В доме он никого не обнаружил и пошел в монастырь. Он лишь сказал, что моя мать выехала в Кампо Реаль. Она не сумасшедшая, не безумная. Боль заставила ее бредить, но она не безумная.
– Я лишь могу уверить в том, что видели мои глаза. Я был с доньей Софией. Я мог бы поклясться, что никто не подталкивал твою сестру в пропасть, ничья человеческая рука. Мы видели, как пронесся конь, как обезумевшее животное убегало от Ренато. Наконец, мы увидели, что конь, никем не управляемый бежит в пропасть и разбивается. Он ехал позади нее, не могу отрицать. Если была причина, чтобы желать ее смерти, или если он бежал за ней, чтобы задержать и спасти ее, то кто может доказать это, дочка? Это на совести Ренато. Иногда движут человеческие страсти, плещущие через край. Но Ренато ненавидел жену? Ненавидел ее?
– О, замолчите, Отец, молчите! Теперь не спрашивайте. Сжальтесь!
Моника отступила, пряча лицо в руках, тело подрагивало от мук ужасного сомнения.
– Успокойся. Я спрашиваю тебя как духовник. Я бы хотел услышать признание, дочка. Твои слова могли бы пролить немного света.
– Я бы отдала кровь, чтобы узнать правду! Разве вы не понимаете, что моя душа тоже противится? Не понимаете, что я умираю от отчаяния?
– Понимаю твое мучение; но если дело не касается тебя…
– Что не касается меня? Умоляю вас не заставлять меня говорить!
– Прости меня. Я понимаю, что ты чувствуешь себя лишенной рассудка. Мне следует оставить тебя одну и посоветовать тебе помолиться, чтобы успокоить душу. Я бы хотел знать больше, быть уверенным в сражении, которое меня ждет. София Д`Отремон рассчитывает на мое свидетельство, чтобы защитить сына.
– Его обвиняют? Ренато в самом деле обвиняют, помимо моей матери?
– Его обвиняет много злобных глаз, много уст, которые молчат. Но больше всего обвиняет безумная страсть в глазах, когда он смотрит на тебя. Поэтому я хочу добраться до правды. Сплетни, обвинения – это почти ничего не значит, по крайней мере, для меня. Моя задача – защитить не тело, а помочь спасти душу, от всего сердца раскаяться виновному, спасти от ада и боли греха.
Он напряженно смотрел на нее, стремясь проникнуть в глубину мрачного и гордого сердца, чистого и измученного, но глаза Моники страдальчески блуждали по комнате, и священник вздохнул:
– Пусть Бог даст тебе то, чего не могут дать мои бедные слова: свет и мужество, дочь моя.
Отец Вивье удалился, Моника тоже оставила сумрачную огромную спальню. Рядом с Каталиной осталась темная тень служанки. Моника вышла, мучаясь от желания сбежать, столько раз появлявшееся у нее под крышей роскошного особняка. Она никуда не шла по своей воле, но ноги привели ее на тропу за белой церковью, ведущей к каменным стенам кладбища Д`Отремон, решетке, оставшейся открытой. Никто не побеспокоился прикрыть ее после скоропалительного захоронения, совершенного несколько часов назад, и Моника пошла
Букет цветов, торопливо брошенный на вскопанную землю – единственное, что отмечало могилу, охранявшую драгоценный деревянный гроб, обитый парчой, последнюю шкатулку ядовитого цветка, каким была Айме де Мольнар. Слезы выступили на глазах Моники. Губы высохли, легкое всхлипывание вырвалось из горла, и с жалостью она шептала, как в мольбе:
– Айме, моя бедная Айме. Что ты наделала, чтобы найти свою смерть? До какого предела дошла? Пусть Бог простит тебя, как простила тебя всей душой я!
– Моника, Моника! Я искал тебя, как безумный. Мы должны поговорить!
Ренато, дрожа от переполнявших чувств, подошел, сжал ее запястья так, что Моника не могла даже отойти, не давал ей времени опомниться от удивления, вызванного неожиданным появлением, резким возвращением в настоящее из прошлого, такого далекого, которое изобиловало ее нежностью.
– Ради Бога, Ренато, оставь меня! Отпусти, нас могут увидеть! – она освобождалась от рук, а они безумно тянулись к ней, ее гордый взгляд остановился на Ренато: – По какому праву ты приближаешься ко мне таким образом?
– Это правда, ты права. Всегда права насчет меня. Я заслуживаю твои упреки. Заслуживаю, чтобы ты ненавидела и отвергала меня, но не презирай меня, Моника. Не презирай, потому что правда во мне сглаживает все: я люблю тебя!
– Мне не поможет твоя любовь! Меня она не волнует! Теперь это правда, больше, чем когда-либо. И эта могила…
– Я не копал эту могилу! – порывисто крикнул Ренато. – Я не хотел, чтобы она нашла смерть. Я не ненавидел ее. Я ненавидел лишь час, мгновение, когда любил ее, когда ясно не разобрался в своей душе. Возненавидел час, когда поверил в ее предательство, и тогда я бы убил ее. Но минута прошла, она избежала удара… Все было против тебя, все во мне ополчилось против тебя, ненависть была более свирепой и жестокой, когда меня разжигала мысль, что она, будучи моей женой, обманула меня.
– Что ты говоришь?
– Правду. Правду, в которой сам себе хотел признаться, правду, которую никогда не произносил. Если я и взял на себя права, ослеп от ярости, вручая тебя Хуану Дьяволу в страстном желании наказать тебя, это было именно потому, что сам того не зная, любил тебя. Разве ты не понимаешь? Я не понимал тогда. Я чувствовал, как сгораю, терзаюсь изнутри. Я любил тебя, не зная об этом, любил с детства. Ты, более сознательная, знала, что любишь меня, но молчала.
– Не возвращайся к этому, не вороши прошлое. То было сном.
– То было любовью, от которой я отказался. Знаю, понимаю. Айме сблизилась со мной, заняла твое место, а ты ушла. Если ты ушла к другой любви, ревность заставила меня очнуться; ты уехала, и вернулась холодной и далекой.
– Все случилось так, как должно было. Все теперь так, как сейчас с Айме: мертво, закопано в землю. Не о прошлом мы должны говорить. Если ты и должен мне сказать, так то, что я хочу знать. Как она умерла? Почему тебя обвиняют, будто ты подтолкнул ее к смерти? Только в твоей совести есть правда; не увиливай, говоря о прошлом, которое уже не имеет для меня значения.