Художник и время
Шрифт:
– Интереснее? Тогда слушайте: картинка вторая – приют. Тут работа и квартира родителей. Казенная. – Это вонзается в сознание безрадостной высотой стен и неестественной пустотой во все стороны. – Я уже ухожу. Среди всей обстановки заслуживает уважения разве несуразный коробок, выкрашенный оранжевым по неструганному. Он предельно ярок и безгранично универсален. Ибо играть роль рундука, горки, гардероба одновременно, или по усмотрению, умудряется без труда. Хожу от оранжевого вооружения до нещадно обшарпанной двери. Через порог приют. Голосисто-таинственный.
– Ну так что ж? Вам же можно!
– Вырастешь – узнаешь.
И мне оставалось расти во вселенной, простиравшейся от стены до стены. А за запретным визжала жизнь, огороженная прожорливой стражей. Впрочем, приют, нет-нет, да и переступал черту. Перебирался через границу. Дверь открывалась, и в нее робко просовывалось странное существо.
– Здравствуй, Поля. Проходи. Садись, – ласково звала мама.
Собирала на стол, угощала.
Бесчисленные «почему?» начинали тотчас же стучаться.
– Совсем сострижены волосы. С какой стати? Девочки обычно причесаны. И назвали глупо: «Поля». Не по-людски совсем. И лицо… Круглое, как блин, засижено рыжими веснушками. Разве брезгуя, зовут в гости?
Мне объяснили: есть, мол, обездоленные. О жалости, рассуждали. Только к жалости непременно примешивалась доля фальши. Малыши слышат фальшь очень хорошо.
Гостья садилась за стол. Ела. Сопела:
– Спасибо…
И исчезала. Молчком.
– Глупа – вот и молчит, – догадывался я. – А конопины так от клопов… – Мысль смелая, не по летам, не так ли?
Жалость? Желание служить и нежность, или брезгливое покровительство? Все на свете достойно высокого чувства: и красота, и уродство? Если бы!..
Краски прыгали с палитры на холст. Липли к полотну. Люся сияла в прожекторах безудержного обожания. Сотворив святыню, проникаются робостью. Портретист инстинктивно избегал, не смел погрузиться взглядом во взгляд. Не смел и стремился всеми силами.
– Перерыв! – грянуло приговором из горла.
Люся обернулась, словно на вызов. Скрестила со светом свет. Ресницы не дрогнули. Только попятились, расступились. Выстроились черным караулом по сторонам. Пропустили.
А за ними… Звали звезды или разверзлась бездна?! Дерзнувший не знал. Не запомнил. Не успел. И, спасаясь, инстинктивно потупился. Караул пропустил обратно. Даже что-то позволил взять, а взамен заставил оставить. Навсегда… Навсегда ли? Не станем гадать.
Бездна в глазах. Гибель с первого взгляда! Разве я не рассказывала, что оказии этой триста миллионов лет?! Она родилась до разума и без разума прекрасно управляется. Вернейшее средство потерять рассудок, это уставиться глазами в глаза. Высокое чувство на том и основано: сначала смотрят издали и фантазируют; потом подходят вплотную, видят часть и теряют всякую способность судить о целом.
Сколько смыслят в платье, уставившись в пуговицу? Разве переливы перламутра не настраивают чересчур восторженно?..
Перерыв прошел. Люся снова уселась. Ресницы расступились, пропуская взгляд, устремленный в пространство. Краски засуетились: под кисть и на холст. Под кисть и на холст.
– Я говорил про приют… – продолжал художник. – Вскоре мы перебрались. В дом к дедушке. Оранжевый коробок устроился в передней в роли рундука. Другой не представилось. В спальню не пустили. Туда внесли настоящий сундук, покрытый ярким ковром для приличия. По стене, выше, лучшим украшением служил отдушник. Медный, с длинной цепочкой. Совсем по-царски! В огромной корзине, с продавленной крышкой, мои игрушки. Во дворе, в первый и последний раз, росли арбузы. Это врезалось твердо. Неказистые, зеленые, незрелые до зимы.
Мир предметов теперь перечислен. Но была коза. Катька. Которая позволяла объясняться в любви, давала себя гладить и даже… не возражала, если совались с сочинительством:
Кать-Кать-ка… Кать-Кать-ка…И дает она молотька…– Ну разве не прелесть?! Одаренный ребенок! – твердили взрослые.
Сестры родителей, квартирантки, подруги тех и других, наперебой тискали, ласкали, баловали «талантливого». Всем по семнадцать. Все красавицы. Все с голосами. Лежи. Гляди, слушай. Выставляй ступни для чесания.
Рождалось убеждение, что блаженство в женской нежности. Просыпалось сознание, что ты… особенный, способный-способный, совсем не как все…
А Поля из приюта по-прежнему просовывала голову в калитку. Ждала, чтобы позвали. Садились за стол. Сопела. Ей надо было поесть. Вот и все.
Старая история: запропастилась единственная в семье серебряная ложка. Сгинула после ухода Поли.
Качали прическами: «Конечно…» Шептались: «Больше кто ж…»
– Поля, ты ложку случайно не брала?
– Н-н-нет…
На том и кончился разговор. И Полю… кормили. Только верить не верили. И стала она приходить реже. Потом перестала совсем.
А ложка? Нашлась. За сундуком…
– Золушка, Козетта. Сотрите с них красоту. Обреките на страдание.
Принцы, Мариусы, простые смертные – все постараются устраниться.
В чувствах все естественно: и симпатия, и брезгливость. Искусственному состраданию помогают логикой долга. Столовую ложку долга и… красоту на закуску. Не то… стошнит. Классикам сия аксиома известна.
Но чуть чувства вскачь, и жалость неудержима. У милой бледность и выпирают лопатки… Ах, ах! Принцесса царственно отказывается от преподнесенных апельсинов… И воображение поражено.
Остальные позировали не совсем бескорыстно. Не с такой радостью. Не так… самоотверженно.
– Пустяк? Несомненно.
А как постигается красота солнца. По капле, блестящей на зелени. По золотым зайчикам. По яркой радуге. Весь свет не в состоянии вместить. Жмурятся, жмурятся, но не сомневаются, что источник света есть!