Хутор Гилье. Майса Юнс
Шрифт:
— Что? — Отец грозно откашлялся. Опершись руками о колени, он сидел, устремив взгляд в пол.
— Тут… — побледнев еще больше, повторила Ингер-Юханна тихим голосом, вся во власти своих мыслей. — Да, пожалуй, будет лучше, если я от тебя, отец, и от тебя, мама, не буду таиться, потому что без этого вы, наверное, совсем не сможете меня понять… Тут меня вдруг озарило, что уже год, а может быть, даже два, я ношу в своем сердце другой образ…
— Кто это?
— Грип, — прошептала Ингер-Юханна.
До этого мгновения капитан сидел спокойно и терпеливо все слушал.
Но теперь он вскочил и встал перед ней, в исступлении заломив руки.
— Боже милостивый! — воскликнул
— Послушай, отец, — сказала Ингер-Юханна. Она тоже вскочила с места и стояла теперь перед ним. — Тинка, да и вообще все тебе покорялись. Но меня никто не сможет сломить.
— Это же безумие, черт знает что такое! Собраться ночью и удрать! — Капитан ударил себя кулаком по лбу и в отчаянии зашагал по комнате. — Да, я понимаю… — Он остановился и покачал головой. — Тебя просто избаловали, невероятно избаловали, избаловали с самого детства, и теперь нам приходится расплачиваться за это… Расплачиваться за то, что мы тебя так любили.
— Даже если весь мир восстал бы против меня, отец, у меня нет иного выбора. Я должна идти своей дорогой, я должна была сделать то, что сделала, — написать Рённову, объяснить ему все начистоту, а потом обо всем рассказать тете!.. И… — Откинувшись на кушетку, она с горечью глядела прямо перед собой, погрузившись в воспоминания. — Тетя сделала все, что могла, уверяю вас. Она, как и ты, отец, считала, что это чистое безумие. Она любила меня. Но ей было совершенно безразлично, что я буду несчастна, если не откажусь от этого брака. Ей казалось, что, поскольку я так молода и тщеславна, достаточно будет унизить Грипа и начать его преследовать. Ей казалось, что главное — оставить его без средств к существованию, выставить на всеобщее осмеяние, вынудить отречься от своего дела, точь-в-точь как это пришлось сделать его отцу!.. Тете не составило труда все это устроить: ведь он был совсем одинок в борьбе за свои идеи, а она наперед знала, как его осудят в обществе.
Ингер-Юханна дрожала от волнения, но в ее облике чувствовалась независимость. Она углубилась в свои мысли, опустила глаза и нахмурила брови. Она сильно похудела за это время и стала еще более стройной.
— И вот теперь я вернулась домой, и я не могу передать, до чего у меня болит сердце и как мне страшно…
Возникла пауза, во время которой в душе капитана родилось какое-то странное чувство:
— Ты говоришь, мы тебя не любим, хотим причинить тебе зло… Возможно, потом я буду считать, что ты поступила неправильно… Возможно. Но теперь я тебе скажу вот что: раз ты должна была так поступить, то и мы за это. Пусть будет по-твоему. Во всяком случае, ты понимаешь… Но, дитя мое, ты, кажется, еще даже не присела… Мать, дай ей хоть что-нибудь перекусить!
Вдруг он снова вскочил. Нужно было срочно распорядиться, чтобы немедленно вынесли из верхних комнат все, что было приготовлено для ремонта, — ей незачем это видеть.
Дом капитана, за это лето выкрашенный в ярко-красный цвет, был виден из долины. Он стал украшением всей округи.
Однако долговязого Улу это не радовало. С тех пор как закончили ремонт, капитана словно подменили. Видно, эта покраска не принесла дому счастья.
Выйдя во двор, капитан часто забывал, зачем он, собственно говоря, вышел, и ему приходилось тут же возвращаться назад. Теперь уже никто не слышал от него грубого слова — просто удивительно! И он больше не подгонял никого в работе.
Весь этот год капитан ходил под постоянным страхом нового приступа головокружения. Ежеминутно он останавливался посреди дороги и без Ингер-Юханны вообще не выходил из дому — она тоже должна была останавливаться, когда он стоял, и снова идти, когда он шел.
Ему было необходимо все время видеть рядом с собой стройную фигуру дочери — это придавало ему силы. Кроме того, он должен был быть уверен в том, что она не грустит.
— Как ты думаешь, а не хочется ли ей поездить верхом или в коляске? — спрашивал он мать, которая хлопотала в кладовой. — Она все возится в саду и сажает цветы, она ведь к этому не привыкла, мать. И лицо у нее что-то чересчур серьезное… Как ты думаешь, что с ней будет дальше? Охо-хо… — Он вздохнул. — Ты представляешь себе, что ее ждет? — Он зачерпнул ковшом сыворотку из бочки. — Рист говорит, что надо пить побольше сыворотки — она разжижает кровь и удлиняет жизнь… Тогда хоть наша девочка подольше сможет быть дочкой капитана из Гилье! Знаешь, мать, я уже обдумал: в четверг я не поеду к фогту на день рождения. Ведь Тинка скоро приедет к нам, да и… Ох, до чего же сыворотка хорошо утоляет жажду!
В четверг капитан ходил по дому еще более молчаливый, чем обычно. За все время обеда он не проронил ни слова — с той минуты, как сел за стол, и до того момента, как встал. Затем он в дурном настроении тяжело поднялся по лестнице, чтобы немного вздремнуть после обеда. Теперь он отдыхал, сидя в кресле.
Капитан не мог припомнить, задремал ли он на этот раз или нет, да, собственно говоря, это ведь не имело значения.
Он медленно вышел из кабинета.
— Воображаю, как они там теперь языки чешут, Шарфенберг и все остальные!.. Поехать туда было бы все равно, что добровольно пройти сквозь строй!
Когда Ингер-Юханна поднялась к нему, он стоял в глубокой задумчивости перед большим шкафом.
— Хочешь, я тебе покажу одну вещь? — спросил он. — Вот это твои сапожки, когда ты была еще совсем маленькая.
Домашним хозяйством Ингер-Юханна не занималась. Но она развила кипучую деятельность в саду. К приезду Тинки ей хотелось его расширить, подровнять, перекопать клумбы и обнести все оградой.
С самого раннего утра она возилась в саду, прикрыв голову соломенной шляпой. Когда она работала на свежем воздухе, ее переполняло чувство покоя, но вот сидеть за шитьем в комнате и думать…
А капитан бродил по дому, исполненный страха перед учениями. Мать уже прежде несколько раз предлагала ему послать за доктором Ристом, а теперь, посоветовавшись с Ингер-Юханной, решила этого больше не откладывать.
Приезд доктора всегда вносил успокоение.
— Конечно, пускай едет. Побегает несколько дней в строю, сгонит жир, и кровообращение улучшится, — сказал доктор. — Когда мы с тобой, Йегер, служили в полку, ты на головокружение не жаловался. Это для тебя лучшее лечение, если ты намерен на рождество снова выпить со мной по стаканчику пунша.
Когда фогт Гюльке отправился в служебную поездку, Тинка приехала в гости к родителям.
Сестры снова, как прежде, ходили вместе по родительскому дому и болтали, как в былые времена, но ни одну из них больше не терзало любопытство, ни одна не хотела узнать, что творится в большом мире.
Обе они слишком хорошо это знали.
Капитан говорил, что ему становится уютно, когда он видит Тинку с вязаньем либо с книжкой на крыльце или в комнате.
— Она теперь, наверное, и сама считает, что ей хорошо, да? — спрашивал он мать.