И ад следовал за ним
Шрифт:
Вот ты и нырнул в неизвестность, Алекс Уилки, или как тебя там, нырнул в миазмы улиц вместе с добропорядочной клиенткой диспепсических лечебниц. Моросил мелкий дождик (занудно, как у Диккенса), мы быстро прошли к подземному гаражу рядом с Рассел-сквер и заняли места в моем «рено». Во время перехода я ощущал некий интуитивный дискомфорт, словно вились вокруг меня то ли вороны, то ли змеи, то ли мириады невидимых частиц из оперы Вагнера. Так бывает, когда вроде бы нет места для беспокойства, но коже больно, нервы напряжены и по голове лупит дирижерской палочкой сбрендивший чертик. То ли это была интуиция, то ли шизофрения, то ли последствие резких и бесполезных подъемов из болота воздержания на Эйфелеву
Муррей на карте генеральной кружком отмечен не всегда, зато место рождения Шекспира обозначено на всех поворотах, причем указатели по законам общества потребления направлены в самые разные стороны. (О, славный Мекленбург, где даже одинокая стрелка всегда считалась раритетом, установленным после того, как правительственный членовоз вместо Ильи Муромца въехал в баню к Добрыне Никитичу.)
Но изобилие так же вредно, как и дефицит, я плевался, не зная куда повернуть, и в результате решил подчиниться прямой. Естественно, на пути я сделал обычный финт: съехал с автострады на узкую колею, ведущую к бензозаправке, — рассчитано на фраера, который тупо потянется вслед. Но фокус не удался, несмотря на трезвость факира, за мной никто не дунул или дунул настолько виртуозно, что замутил зеркальце заднего вида.
Машин масса и впереди, и сзади, и параллельно, все летели в целебные окрестные места, и не случайно: северо-запад, несмотря на бурную индустриальную историю страны (включая отсечение головы невинному Карлу I), ухитрился сохранить нетронутость природы и пряный запах древности. Озерца и речки с форелью и лососем, ухоженные леса, набитые самодовольными фазанами, гордые овцы и свиньи, шествующие по пригожим полянам, неожиданно возникающие коттеджи, переложенные балками из черного дуба.
В Мекленбурге такое надругательство над честной жизнью трудолюбивого пахаря давно бы подвигло бы население на красного петуха. И пахарь сделал бы это с чистым сердцем, предварительно полив мочой резное крыльцо и набив мешки умерщвленными павлинами, и был бы абсолютно прав в свете мекленбургского социального равенства, давно вошедшего в кровь и плоть нации.
А в новых, счастливо буржуазных и неукротимо свободных временах пахарь, скорее всего, ухватил бы берданку и пришил бы владельца коттеджа прямой наводкой, попутно засадив под сердце финский нож его прекрасной половине и детушкам. Но, судя по газетам, на родине пахари не торопились, с удовольствием нанимались в охрану и дули дешевую водку, отдаваясь грезам.
Перед Стратфордом мы выехали на колею местного значения, мое волнение в связи с окружавшими машину следящими призраками несколько улеглось, впрочем, на черта им было переть бампер в бампер, если моя наперсница разврата наверняка могла подать сигнал. Вела она себя расслабленно, очевидно, предвкушая утехи в искомой деревушке, выстанывала из себя невнятную попсу и смолила «Мальборо», вперив очи в буколические пейзажи.
Я не стремился ее разочаровывать, и временами игриво поглаживал ее по коленке, напоминавшую высохшую лапу сдохшего крокодила.
Вот и Муррей, воистину гордость английского крестьянства (впрочем, там жили — не тужили всевозможные жулики-банкиры и прочие кровососы). Привлекательная церквушка XII века с обветшавшей крышей, заросшая камышом речка с тропой для толстопузого туриста, два живописных паба рядом (представляю, как аборигены переходили из одного заведения в другое, накачиваясь пивом, а потом брели под пуховое одеяло, задыхаясь от затхлой любви их благонамеренных супружниц).
Тут мы немного покрутили по гравиевой дорожке и подъехали к одноэтажному домику, напоминавшему благоустроенный сарай.
Я выскочил первым и галантно
Если бы знать, от кого именно.
Играть на лезвии ножа, дрожа от сладости пореза, — и я проследовал в караван-сарай, изучая спину, с которой, возможно, спрыгивали разношерстные невидимые блошки — носители аллергии.
Чуть смягченный дезодорантами запах кошачьей мочи ворвался мне в ноздри, и я сразу вспомнил свою мекленбургскую даму, ненавидевшую меньших братьев этого рода. Боже, сколько на этой почве случалось жутких скандалов, с какой ненавистью вышвыривала она котов, которых я обожал затаскивать в квартиру, подобрав в подъезде или рядом с помойкой!
Где вы теперь, кто вам целует пальцы?
Живешь ли ты с Сережей, или он уже вышел в люди и вылетел из гнезда? Эта мысль так часто посещала меня, что превратилась в тупую боль, которую я чувствовал, даже не включив мотор воспоминаний, она стала моей частью, словно второе сердце. [14]
14
Лез в голову стишок из старика Бена Джонсона:
«Прощай, сынок! Немилосердный Рок Мне будто руку правую отсек. Тебя мне Бог лишь на семь лет ссудил; Я должен был платить — и заплатил!»Приют моей крошки являл собой банальность средней руки: рецепция с торшерами, диванами, баром и камином, спальня с огромным ложем (словно для Людовика с двумя Мариями-Антуанеттами) и зеркальным шкафом. Кухня, сплошь уставленная и увешанная тарелками и фигурками из фарфора и фаянса, — истинно английский кич, с веками превратившийся в так называемый деревенский стиль.
Как я и ожидал, к нам под ноги выскочило целое стадо хвостатых созданий, остальные мерцали зелеными глазами из всех углов комнат. Я успел заметить, что плошки, расставленные по апартаментам, заботливо наполнены едой, что означало участие в хозяйстве моей субретки и других лиц. При виде королевского ложа во мне вновь проснулись дурные инстинкты, казалось, что с Розмари мы прожили, если можно выразиться не скабрезно, душа в душу многие годы, комната осветилась любовным сиянием, и я подполз к траншее.
Один из котов, словно издеваясь, вцепился тигром в большой палец моей ноги и, урча, стал его облизывать, издавая сексуальное урчание.
Этого еще не хватало! Но как его оторвать? Как вообще вырваться из этой тоски? Открыть Монтеня скуки ради? Выпить бутылку «гленморанджи»? Нарубить дров, разжечь камин, завалиться в кресло, укрыв колени шотландским пледом?
Наконец проклятый кот прекратил свое мерзкое действо и отпустил мою несчастную плоть. Стало еще тоскливее, и я уже жутко жалел, что согласился на поездку с Розмари.
— А не рвануть ли нам в град великого из великих? — предложил я. — Давненько я не бродил по его затертым тротуарам!
«Давненько» означало зарю моей благотворительной деятельности, когда я осваивал свою легенду-биографию с австралийским папой — шекспироведом, понятно, что неделю я проболтался в Стратфорде, дабы мои познания Шекспира не выглядели плодами программы мекленбургского техникума.
Контрагент не возражал, и через двадцать минут мы уже парковались у неказистого вокзальчика Стратфорда.