И ад следовал за ним

Любимов Михаил Петрович

А если взглянуть на собственную персону как бы с Неба? Ну почему нужно все время учиться, пробиваться в люди, думать о карьере, жениться, разводиться? И к тому же вечно не хватает денег! Почему нужно расходовать драгоценную энергию не на радости жизни вроде рыбалки, а на некоторые весьма сомнительные субстанции? Совсем другие проблемы волновали, например, какого-нибудь принца Голштинского: родился и жил во дворцах и замках, окруженный драгоценными чашами, изваяниями греческих богов и богинь, сверкающим хрусталем, немыслимой фарфоровой посудой, старинной мебелью, и в ус не дул! Вокруг гувернеры и слуги в париках, заранее намечена и супруга (с ней можно и не жить, важно показываться на людях), всюду и везде почет, пышные пиры, празднества и народные гуляния. Отряды лакеев втягивали на плечах серебряные блюда с жареными гусями, фаршированными молочными поросятами, утопавшими в собственном соку юными барашками. Бочки с мальвазией, ряды, уставленные бутылками мозельского и рейнского, хмельные меды, валящие под стол, — это вам не нынешние изыски пресыщенной цивилизации, начиненные химией, подогретые искусственным солнцем и разбавленные отнюдь не родниковой водой! И наконец, путешествия по миру в разукрашенных фрегатах с надутыми парусами, орудийные

залпы при заходе в пристань, красные ковровые дорожки на трапе, звенящая медь духовых оркестров…

Почему не родился я Голштинским принцем? [35]

Почему суждено мне думать ежедневно о хлебе насущном, переезжать из одной квартирки на другую (не дворцы ведь! да и мебелишка больше напоминает хлам!). И посуда куплена в дешевом универмаге! и нет Ватто или Снейдерса в грузных золоченых рамах. Лишь подарочки друзей-художников, смешные безделушки, место которым в сортире. У глупого Голштинского принца — огромная зала с библиотекой еще от предков, там увесистые фолианты на латыни… «Власть отвратительна, как руки брадобрея» — эти Мандельштамовы строки я любил повторять, а на деле власть сладостна и прекрасна, и приятно, когда заглядывает в глаза подхалим, и водитель предупредительно открывает дверцу «Мерседеса», и крепнет голос на совещании, где подчиненные смотрят в рот. А как они входят в кабинет, где высится за дубовым столом твоя внушительная фигура! Чуть подгибая ноги, стараясь не идти, а пропорхнуть, дабы не нарушить покой, не загреметь стулом, не кашлянуть во время твоего монолога, а сосредоточенно и почтительно внимать. Не в этой ли тяге к власти и есть суть натуры Homo Sapiens? И не только чиновничьих эполет это касается, не только власти золотого тельца, даже чистый литературный порыв — всего лишь стремление подчинить себе чужие умы и души, да так, чтобы у них замирали сердца от текста или чтобы разрывалась грудь от неистового хохота. «Писатель — это второе правительство», — начертал Солженицын и властвовал над умами, пока заряженные им умы не пришли к власти и не перестали обращать на него внимания.

35

Только не тем принцем, которого удавил некий граф Орлов…

Уже разбогатев, мечтал я поехать с отцом на родину деда, в Тамбов. Но отец бесследно исчез, и поехал я туда в одиночестве, совместив вояж с делами бизнеса. В отеле было так душно, что только водка вгоняла в сон, и то не надолго: уже в пять утра глаза разлеплялись сами, утопали в поту, перетекавшем на подушку, не помогали ни мокрое полотенце, ни раскрытая дверь в коридор. Жизнь в провинции не умерла, хотя не платили ни пенсий, ни зарплат, по тамбовским улицам до двух часов бродили юноши и девушки, они пили кока-колу и курили в небольших барах, причем девицы оскорблялись, если их считали проститутками. В день рождения Пушкина местная интеллигенция вкупе с так называемой образованщиной декламировала стихи у памятника поэту в местном парке, таким же образом отмечали юбилеи Боратынского в Маре, где некогда стояло его имение, а осталась лишь трава-мурава да кладбищенские плиты. Но и там культура била ключом, недалеко от креста, недавно поставленного в память поэта, затаилось в рощице здание, похожее на музей, где трудились полные матроны из советских чиновниц по культуре. Они и угощали в бывшем сельсовете мятой картошкой, черной от старости селедкой, частиком в томате, выложенным на блюдце, жареным салом (о, бедная печень!) и шматом колбасы.

Но из меня крупного пивуна не вышло, с похмелья после двух-трех рюмок голова разрывалась и просилась в унитаз. Уже в шесть утра на берегах речки Цны появлялись физкультурного вида, загоревшие мужики, они делали зарядку, раздражая согбенных рыбаков в плащ-палатках и вызывая любопытство у освежающихся пьянчуг, спешивших на работу…

Думается, что такое же благолепие было и во времена деда. Восставших крестьян — «антоновцев» тогда называли бандитами, ныне же в эпоху торжествующего капитала пишут о Крестьянской войне против большевиков. Возможно, это была Вандея, но только крестьяне не требовали восстановления монархии и власти помещиков, они нуждались в земле и рассчитывали на декреты Учредительного собрания, разогнанного большевиками. Увы и ах, после трескучих лозунгов новые хозяева ввели продразверстку, и губернию начали прочесывать продотряды, конфискуя зерно и прочее. Днем крестьяне трудились на пашне, по вечерам нападали на красные отряды, сформирована была целая повстанческая армия. Большевики не церемонились: в Тамбовской губернии отметились своими ратными подвигами маршалы Тухачевский и Уборевич, тогда совсем не известный будущий маршал Жуков, Аркадий Гайдар, дедушка великого реформатора Егора, герой гражданской войны Антонов-Овсеенко. В тамбовском архиве полноватые тети и бородатые дяди копались в бумагах, восстанавливая картину восстания…

Как дед попал в эту катавасию? Поверил, что власть принадлежит таким голоштанникам, как он, или просто нечего было жрать?

Фото из дедушкиного альбома: портупея, кожаная сумка, 1934 год, один ромб в петлице (или это кубик?). Фото 1912 г.: сестра и брат с женой в красивых платьях, явно из мещан. Фото: бритая голова, майор, 1943 год, 2-й Украинский фронт. Фото: 1925 год, Гомель, высокий воротник, фуражка без звезды, никаких знаков отличия. Фото из газеты «Труд» вверху отдельно вещает т. Сталин, внизу делегаты Чрезвычайного восьмого Всесоюзного Съезда Советов, 27 ноября 1936 года, в первых рядах дед в галстуке, этакий просвещенный рабочий, а на самом деле — в охране! Фото: гор. Стародуб, Гомельской губернии, 1924 год, дед в чекистской форме, рядом мужик в ботфортах, никаких знаков отличия.

Отца мне не хватало всю жизнь, а дед мне позванивал, и мы иногда встречались. Жил он в квартирке на окраине, каждое утро спускался в продовольственный магазин и покупал там сто граммов свежей любительской колбасы (потому и приходил каждое утро), привязанность к которой пронес через всю нелегкую жизнь, включая гражданскую, финскую и Отечественную войны. Все продавщицы приветливо встречали старичка, снисходительно реагировали на его незамысловатые комплименты, не подозревая, что его еще навещают располневшие генеральские вдовы и премиленькие приятельницы его сына, исчезнувшего во мраке «холодной войны».

Правда, с годами

его окутывала лень и тоска, посему он предпочитал терпеливо кайфовать с колбасой в одиночестве, обмазав себя духами «Красный мак» (подарок его последней пассии с дореволюционным стажем), листать мемуары Казановы (почитал его, как величайшего писателя мира), и тихо засыпать в честерфильдовском кресле, подаренным сгинувшим сыном. А я, скромник, уже после смерти деда (не забывая его) с завидным упорством наращивал число пивных заводов, разумно вкладывая капиталы в другие отрасли. Со временем обзавелся двумя коттеджами на родине, квартиркой в Венеции (черт меня дернул сунуться в этот утопающий в вони город!) и сравнительно скромным шато в районе Барбизона, все это успокоило меня в плане, так сказать, стабильности срамного капитала. Так и жил себе, поживал. Друзей у меня было мало, иногда встречался я с Борькой, сыном Николая Ивановича и Клавы-Мохнатой-Руки (так прозвал ее отец в честь ее всесильного Папы с госдачей за зеленым забором). Клавка — подруга Риммы, и именно мои родичи познакомили Колю с Клавой, что вылилось в законный брак. Соответственно Коля взлетел вверх по служебной лестнице, он тоже временами функционировал за бугром вместе с отцом, в одно время они и исчезли из поля зрения. Еще в детстве родители брали меня в гости к Челюстям (кличка отца), там я поглощал «наполеон» в исполнении Клавы-Вырви-Глаз (я старался не отстать от папаши и тоже клеил ярлыки). Борька был младше меня на несколько лет, но вполне вменяем и остроумен, хотя и падок на иностранные слова. Так, однажды в контексте обсуждения запретных тем он приобщил меня к слову «тестостерон», утверждая при этом, что у него повышенная любвеобильность, поскольку он регулярно ест высушенные экскременты бегемота, насыщенные тестостероном и купленные по большому блату.

Годы катились чрез наши большие и малые революции, но исчезнувшие отцы не возвращались, их судьба оставалась Великой Тайной. По законам Монастыря служебные вопросы в семьях не обсуждались, но однажды Борька сообщил мне, что его отец погиб. Меня это событие потрясло, ибо до сих пор подобных случаев не было и, главное, что же стряслось с моим отцом? Мама переживала все это безмерно, однако папины коллеги приказали не волноваться, уверили, что он в полном порядке и даже жаждет выбрать время и вырваться в отпуск на озеро Байкал, где любимый сын развернет рыбалку на омуля. Прошло еще несколько лет, Борька поражал меня кремневым антиамериканизмом и видел за каждым углом зловещую руку ЦРУ, он был глубоко убежден, что еще со времен ленд-лиза американцы экспортировали к нам не только «боинги» и свиную тушенку, но и белых тараканов-мутантов, которых до сих пор никто не может отловить. Однажды он вызвал меня на совершенно секретный разговор и объявил, что его отцу посмертно дали звезду Героя и даже поставили бюст в каком-то таинственном месте, где обучали нелегальных разведчиков. Это известие всколыхнуло: а что же стряслось с моим папой? Если он жив и функционирует, то почему не приезжает домой? Ну, а если он переселился в мир иной, то почему от нас это утаивают?

Глава тринадцатая, стенания Павлушки из племени молодого, незнакомого

В часы весеннего томления И пляски белых облаков Бывают головокружения У девушек и стариков. Николай Гумилев

Они старели и умирали, а вещи только старели. Интересно, что при этом никто из семейки не испытывал нужды, и все жили в свое удовольствие. Мой отец, пройдя и через коммуналки, и через сладкую жизнь, очень легко влился в рынок. Я стыдился его пивных занятий. К счастью, он унаследовал небрежение к собственности, всегда ломал то мои игрушки, то видеокамеры, часто терял свои кошельки, и я даже слышал, как за это распинал его дед. Как типичному трудоголику, слабо отдающему отчет в конечных целях своей неутомимой деятельности (Ниагара Пива?), больше всего ему нравился сам процесс создания денег, нежели личные виллы с лифтами или собственные золотые бюсты. Наша квартира в столице была обставлена в стиле эклектик с примесью постмодерна: на стенах висели рельефы с изображениями ангелов и доходяг (дьяволов?) с птичьими головами а-ля Иероним Босх. Видное место занимал огромный венецианский плакат, где Казанова в белой маске «Поцелуй смерти» и таком же балахоне беседовал с черным человеком, точнее с его черепом. Неясная, но очень грустная картинка в золоченой раме: розовые здания и одинокий фонарь. Все это дополняли керамические ящерицы и крокодилы, висящие на стенах, огромная маска то ли ацтека, то ли тотмека, сделанная из ценных камней и привезенная из Акапулько. Из вещей от прапрародителей мало что сохранилось. Прадед очень гордился безделушками, которые вывез из побежденной Германии. В целях меблировки и украшения квартиры в логово поверженного змея был командирован целый грузовик, доставивший массу интереснейших вещей, из которых дошли до меня:

1. Полуразвалившиеся напольные английские часы с надписью на циферблате «Will wait London» (что это означает, знают только британцы).

2. Нечто вроде комода темно-вишневого цвета, носившее название «угольник» и потому стоявшее в углу. Непрактичная вещь, которую прадед оклеил дурацкими картинками с голозадыми девицами, хранилась в нем различная ерунда от гвоздей до утюга.

3. Застекленный шкафчик, своего рода витрина, который, по преданию, прадед многозначительно называл «горка». Там были выставлены интереснейшие вещички, которыми я любил поигрывать в детстве: три глупые мартышки, слоник из стеклянных блесток, графин с пробкой в виде красноносой морды алкоголика, корова-молочник, который прадед привез из Монтре, куда он выезжал по турпутевке. В той горке ранее стояли белый фарфоровый мальчик, положивший ногу на ногу и читающий книгу, томная дама из того же материала и тоже с книгой (правда, ее она не читала, а смотрела задумчиво вдаль), неопределенная каменная голова из серожелтого мрамора. Впоследствии прадед водрузил все эти три реликвии на верхнюю книжную полку, под самый потолок, добавив к ним деревянную статую алкоголика с полуспущенными штанами на приеме у доктора, английский, канадский и советский флажки, подаренные приятелем из какого-то общества какой-то дружбы.