И быть роду Рюриковичей

Тумасов Борис Евгеньевич

Ох, как давно это было! И тогда не было у него врагов, и не одолевали заботы, которые он, Олег, в одиночку не осилит.

В который раз князь благодарил Вотана, что послал ему товарищей боевых, воевод и бояр, дружинников верных. А разве тепло Лады не согревает ему душу или не спас его верный лопарь?

Подумал об этом Олег, и сделалось ему легче. Он улыбнулся, беря из рук Василисы кринку и хлеб.

Евсей покидал Константинополь с последним торговым караваном. Уходили тремя ладьями: одна — в Новгород, другая — в Любеч, а ладья Евсея — в Киев.

Корабли на вёслах вытягивались из голубой, благодатной для стоянки бухты, не перекрытой в дневное время цепями, и, выйдя в открытое море, ставили паруса. Всё дальше и дальше отходили каменистые берега с редкой зеленью, домиками пригородных поселений и сам царственный град Константина, великолепный и неприступный. Он виделся ещё долго, манил своей чарующей красотой.

Евсей всматривался туда, где находилась пристань и где осталась Зоя, его красавица ромейка, отказавшаяся и на этот раз отправиться с ним в Киев. Однако Евсея не покидала надежда на будущий год улестить её. Он рассказывал Зое о Киеве, описывал виды, какие открываются с обрыва, что рядом с его домом...

Думая о Зое, Евсей даже забыл о разговоре с двумя константинопольскими купцами накануне отъезда. Они предлагали Евсею будущим летом отправиться за шелками и иными восточными товарами в далёкий Самарканд и Бухару. И он обещал им.

Евсей настолько пристально всматривался в берег, что ему даже казалось — он видит домик Зои...

А вот Ивашка с Константинополем расстался с радостью. Он с нетерпением ждал встречи с Киевом. Первым делом он побывает в баньке, попарится, потом пойдёт к князю и расскажет ему, какие страдания испытал. А может, Олег отпустит его на короткое время в Новгород...

Море плескало о борта, шлёпало слабой волной. Ладья держалась болгарского берега, местами гористого, поросшего густой зеленью, но иногда горы отдалялись, и тогда открывались золотые пески.

Ивашка заметил, что ладья оторвалась от других кораблей, но кормчий не беспокоился: они непременно соберутся в устье Днепра и только тогда вместе начнут подниматься вверх, чтобы в случае нападения печенегов отбиваться сообща. Особенно страшили путешественников пороги — излюбленные места печенежских засад. Плывёт одинокая ладья, а её поджидают степняки. Пока ладейники перетянут свой корабль через пороги, печенеги их градом стрел осыплют, купцов ограбят, в рабство угонят...

Минуют ладьи пороги, а там уже путь безопасней: по одну сторону — земли полян, по другую — суличей. Хазары на торговых людей не нападают, им пошлину плати.

Опасен морской путь. Покуда ладья пересекала Русское море, оно не раз пугало штормами. Хмурилось небо или гнало волну — Ивашка вспоминал ураган и начинал молить Перуна быть добрым к ладейникам, суля ему дары богатые...

Но вот, когда Ивашке казалось, что не будет конца их плаванию, он пробудился от громких и радостных голосов:

— Эвон остров Перуна!

Открыл Ивашка глаза, а из молочной пелены на них надвигается остров.

— Здесь и дождёмся остальных ладей, — сказал кормчий. — Да и хвалу Перуну воздадим...

От низовьев Днепра ладьи потянулись караваном, готовые прикрыть друг друга. С какого борта ни посмотрит Ивашка — лиманы, заросли, камыши, плёсы.

По весне Ивашка плыл в Царьград — птицы с юга возвращались, передыхали в низовье Днепра, нынче, в осень, в стаи сбиваются перед перелётом в тёплые края. Гогот и гвалт над лиманами. Непуганые птицы снимаются с плёсов и уходят клиньями или цепью, следуя за своим вожаком.

Ночами над ладьёй тянулись, курлыча, журавли, их призывный плач долго слышался в небе. По ком плачут они? Может, грустят, расставаясь с родиной? Или заранее оплакивают тех, кто падёт в этом долгом и нелёгком пути, пока достигнет жаркой земли?

Слушая журавлиные крики, Ивашка грустил. Он и сам не знал отчего. Даже теперь, когда возвращался домой после двух лет разлуки...

От низовьев удалились, не стало зарослей камыша, и открылись степи, однообразные, унылые в осеннюю пору. Иногда Ивашке казалось, что этому однообразию не будет конца, как вдруг появлялся островок тополей и ив в сочной, ещё не тронутой морозами зелени.

Как предвестник грозных порогов, стояла на днепровском холме каменная баба с отвислыми грудями и животом. Ивашка видел эту бабу, когда ещё плыл в Константинополь. Он гадал, кем и когда она поставлена, спрашивал, но никто из ладейников не мог ответить, и только кормчий Путята сказал:

— Степь — она многие народы привечала, и кто знает, кому из них вздумалось это чудище вытесать.

Чем ближе подходили ладьи к порогам, тем чётче слышался гул. Днепр становился узким, берега обрывистыми, скалистыми, а русло реки местами перегораживали тупорылые, лобастые валуны, вылизанные за многие годы. В узких проходах река бурлила, пенилась, фыркала сердито.

— Грозен Днепр-батюшка, вельми грозен, — чесал затылок Евсей. — Сколь прохожу этими местами, всё к рыку его не привыкну. Ну как проглотит!

Зорко вглядываясь вдаль, осторожно вели ладьи кормчие. Их не торопили: в спешке беды натворишь. Три дня проходили пороги, не ведая передыха, а ночами, остерегаясь печенегов, выставляли караулы.

Когда опасность осталась позади, ладейники возблагодарили Перуна.

Дальше шли под парусами, благо дул попутный ветер. Близился конец пути, скоро и Киев покажется. И тогда на ладьях спустят паруса, гребцы сядут на вёсла, подойдут к пристани, и кормчие велят бросить якоря...

Олег глазам своим не поверил: перед ним стоял Ивашка, загорелый, бородатый. Заматерел. Великий князь и не чаял его увидеть, думал — сгинул парень. А он из печенежского полона сбежал, в Византии пожил.

— Ты, Ивашка, в огне не сгоришь, в воде не утонешь, — рассмеялся князь. — Эвон какими испытаниями проверен! Сегодня приходи ко мне на вечернюю трапезу, о своём бытье поведаешь. А теперь ступай порадуй Ратибора. Воевода о тебе, гридень, сокрушался...

Ивашку взяли на ладью, уходившую в Новгород. Кормчий торопился, пока реки не сковало льдом, а уже подули холодные ветры, и, несмотря на листопад месяц, даже срывался первый снег.