И даже небо было нашим

Джордано Паоло

– Нет. Думаю, недорого.

– Флориана, начинай.

Женщина взяла гитару, до этого стоявшую у ее ног. На гитаре не было шнурка, повесить ее на шею было нельзя, поэтому, чтобы играть, женщине пришлось опереть ее о согнутую в колене ногу. Стоя в этой неудобной позе, она взяла несколько аккордов. Потом негромко запела.

Через несколько секунд остальные стройно и слаженно подхватили песню. Они пели громко. Голос Чезаре, глубокий, чуть хрипловатый, словно управлял голосами мальчиков. В песне говорилось о листве и о благодати, о солнце и о благодати,

а еще о смерти и благодати. Берн, единственный из всех, пел, закрыв глаза и чуть подняв подбородок к небу. Он пел во весь голос, не стесняясь, сколько хватало дыхания. Мне хотелось бы послушать, как он поет соло, пусть только на секунду. Потом все, кроме женщины, взялись за руки. Чезаре, стоявший слева от меня, протянул руку и мне. Я не знала, как мне быть с Флорианой, ведь у нее руки были заняты. Потом увидела, что Томмазо положил руку ей на плечо, и, чтобы замкнуть круг, сделала то же самое. Флориана мне улыбнулась.

Они были еретики.

Лягушки были окоченевшие, засохшие, и мне казалось невероятным, что в этих студенистых брюхах могла быть душа. Интересно, по мнению Чезаре, она была еще в них или уже успела перелететь куда-то?

Когда припев надо было повторить в третий раз, я уже смогла спеть его с некоторыми словами. По-моему, они нарочно повторили его несколько раз, чтобы я запомнила его и смогла спеть целиком. Берн плакал – или, быть может, это тень от волос, падавшая на его лицо, ввела меня в заблуждение?

После песни Чезаре открыл книжечку и прочел два псалма. Я не привыкла к молитвам; когда-то, во время подготовки к первому причастию, я ходила на мессу вместе с родителями; но с тех пор мы к церкви и близко не подходили.

Лягушек благословили, потом мальчики руками наполнили ямки землей.

– Нам надо о многом поговорить, – сказал Чезаре, прежде чем уйти. – Приходи к нам еще, Тереза, я буду тебе очень признателен.

Он предложил Берну проводить меня до ограды.

Мы шли по подъездной дороге, Берн катил мой велосипед, придерживая его за руль.

– Понравилось тебе? – спросил он.

Я ответила «да», главным образом из вежливости. И только потом поняла, что это была правда.

– Я не упрекаю тебя за принесенные тобой жертвы, – сказал Берн, – твои всесожжения все еще у меня перед глазами.

– Что?

– Я не возьму тельцов из дома твоего, не возьму козлят из твоего хлева. – Он повторял одну из молитв, которые недавно прочел Чезаре. – Я знаю всех птиц небесных, и все, что резвится в полях, – мое… Это мой любимый стих, – пояснил он. – «Все, что резвится в полях, – мое».

– Ты его знаешь наизусть?

– Некоторые я выучил, но пока еще не все, – уточнил он, как бы извиняясь.

– А почему?

– Времени не было!

– Нет, я хотела спросить, почему ты учишь их наизусть? Для чего это нужно?

– Псалмы – единственный вид молитв, единственный, который угоден богу. Те молитвы, которые ты бормочешь по вечерам, ничего не стоят. Бог даже не слушает их.

– Это ты узнал от Чезаре?

– Мы всё узнаём от него.

– И вы трое даже не ходите в нормальную школу?

Берн прокатил колесо велосипеда по камню, цепь затряслась.

– Осторожно! – крикнула я. – Козимо только-только его починил.

– Чезаре знает много больше того, чему учат в нормальных школах, как ты их называешь. В молодости он был исследователем. Жил в Тибете, в пещере, один, на высоте пять тысяч метров.

– Почему в пещере?

Но Берн меня не слушал.

– Он считает, что в какой-то момент перестал чувствовать даже холод, мог находиться на двадцатиградусном морозе без одежды. И почти ничего не есть.

– С ума сойти.

Берн пожал плечами, как будто желая сказать: да нет же, что тут особенного?

– А еще он там открыл метемпсихоз.

– Открыл что?

– Переселение душ. Об этом часто идет речь в Евангелии. От Матфея, например. Но чаще всего – от Иоанна.

– И ты правда в это веришь?

Берн ответил вопросом на вопрос:

– Что ты хотела этим сказать?

– Я спросила просто так, из любопытства.

Он строгим, испытующим взглядом посмотрел на меня:

– Готов поспорить: ты не прочла в Библии ни одной страницы.

Он вдруг остановился. Мы были у ограды. Он отдал мне велосипед, что-то пробормотал и побежал домой.

На следующий день, когда я пришла, Берн все еще чистил миндаль. У него был наклеен пластырь между большим и указательным пальцами. Он сказал, что колол орехи допоздна, и не заметил, как поранился.

Я села на землю, как накануне, и стала помогать ему. Он искоса поглядывал на меня, следя за моими движениями.

– Ты слушала музыку? – спросил он.

– Да, новую песню Roxette. Она тебе нравится?

– Да.

Но мне казалось, что это неправда, что он не знает эту песню, что он даже не знает, кто такие Roxette. В самом деле. Чуть погодя он спросил:

– Дашь мне попробовать?

– Что попробовать?

– Послушать то, что слушаешь ты.

Я встала, взяла из корзинки плеер и подала ему. Он надел наушники, стал вертеть аппарат в руках.

– Надо нажать «play», – сказала я.

Не глядя на меня, Берн кивнул. Он еще раз осмотрел плеер со всех сторон, затем нервным движением снял наушники и отдал всё мне.

– Не стоит.

– Почему? Я объясню тебе, как…

– Не стоит. Ты не против заняться чем-то другим?

Берн вскочил на ноги, и колени у него хрустнули, как сломанные ветки. Казалось, его самого удивил этот звук.

– Идем со мной. И смотри, не поломай олеандры.

Пробравшись через заросли, он зашагал к полям. Я шла на несколько метров позади. Мы дошли до большого дерева, в ветвях которого было устроено что-то вроде шалаша или маленькой хижины.

– Вот, погляди.

Он объяснил мне, что эта хижина у них вроде штаба, где они собираются втроем, но когда я спросила, можно ли мне забраться туда вместе с ним, ответил: