I love Dick
Шрифт:
Второе письмо Крис было менее благородным. Она снова начала с дифирамб лицу Дика: «Я разглядывала твое лицо тем вечером в ресторане – надо же, разве не так начинается песня “Needles & Pins“ The Ramones: I saw your face, it was the face I loved, And I knew – и я почувствовала то же, что я чувствую каждый раз, когда слышу эту песню; и когда ты позвонил мне, мое сердце колотилось, а потом я подумала, что, может, мы могли бы сделать что-то вместе, переосмыслить подростковую влюбленность так же, как The Ramones переосмыслили оригинал „Needles & Pins“. The Ramones впустили в нее возможность иронии – иронии, которая не ослабляет эмоциональность песни, но делает ее сильнее и правдивее. Сёрен Кьеркегор называл это „третьим отстранением“. В своей работе „Критика и кризис в жизни актрисы“ он утверждает, что ни одна актриса не способна сыграть четырнадцатилетнюю Джульетту, пока ей не исполнится хотя бы тридцать два. Потому что актерское мастерство – это искусство, а искусство подразумевает умение
Когда Сильвер и Крис завершают свои вторые письма, уже почти вечер. Вдали мерцает озеро Грегори, взятое в кольцо заснеженными горами. Полыхающий и отрешенный ландшафт. На сегодня они оба довольны. Воспоминания о домашнем уюте, когда Крис была молода – двадцать лет назад: фарфоровая рюмка для яиц, сине-белая чайная чашка с орнаментом из человеческих фигурок. Лазурная птичка на дне чашки проглядывает сквозь янтарный чай. В этих двух вещицах таится вся прелесть мира. Когда Крис и Сильвер убирают ноутбук, на улице уже темно. Она готовит ужин. Он возвращается к работе над книгой.
Крестлайн, Калифорния
10 декабря 1994 года
Дорогой Дик,
этим утром меня осенило. Нужно, чтобы Крис отправила тебе короткую записку, которая прервет этот спертый, перегруженный отсылками бред. Вот что она должна написать:
«Дорогой Дик, в среду утром я отвожу Сильвера в аэропорт. Мне нужно поговорить с тобой. Мы можем встретиться у тебя?
С любовью, Крис»
Я подумал, это будет блестящим ходом: фрагмент реальности вдребезги разнесет этот рассадник нездоровых чувств. Ведь, по сути, мы писали письма самим себе, m'enage `a deux. Я придумал это название для нашего текста до того, как лечь спать, и мне не терпелось рассказать о нем Крис, как только она проснется. Но эффект оказался обратным. После вчерашних бурных обсуждений Крис удалось унять одержимость тобой. Она вернулась к исходной точке – брак, искусство, семья, – но моя взволнованность перезапустила ее наваждение, и внезапно мы опять были отброшены в реальность нереального, к игре, которая лежит в основе всего этого. На первый взгляд, дело было в том, что Крис переживала из-за своего сорокалетия, по крайней мере так она говорила. Боюсь, мои письма были слишком возвышенными и покровительственными. В любом случае позволь мне попробовать еще раз –
Сильвер
Калифорнийские голубые сойки вопили за окнами хозяйской спальни. Сильвер сидел облокотившись на две подушки, печатая и поглядывая сквозь стеклянные двери на террасу. Покуда они с Крис спали вместе, им редко удавалось встать до полудня, как бы они ни старались это изменить. Пока Крис еще дремала, Сильвер варил первый кофе и нес его в спальню. Затем Крис рассказывала Сильверу о своих снах, а потом о своих переживаниях, и лучшего, более чуткого и внимательного слушателя, чем Сильвер, было не найти. Затем Сильвер шел за тостами и вторым кофе. За кофе разговор переходил в другое русло, становился более общим, охватывая все и всех. Они считывали отсылки друг друга и чувствовали себя умнее, когда были вместе. Сильвер и Крис входили в пятерку самых начитанных людей среди своих знакомых – истинное чудо, ведь ни один из них не заканчивал достойное учебное заведение. Ей было так спокойно рядом с ним. Сильвер, Сильвалиум, полностью ее принимал, и она пила кофе маленькими глотками, чтобы освободить голову от утренних сновидений.
Сильверу сны никогда не снились, и в своих чувствах он разбирался едва ли. Поэтому они иногда играли в «Объективный коррелят» – игру, придуманную для выманивания его чувств. Кто является метонимическим отражением Сильвера? Студент художественной школы? Их собака? Сторож cо склада «Дарт Кэньон»?
Они окончательно просыпались к одиннадцати, и кульминацией их беседы, как правило, становилось бурное обсуждение чеков и счетов. Пока Крис снимает независимое кино, им придется как-то выкручиваться: пара тысяч тут, пара тысяч там. В свое время Крис купила или взяла в аренду с правом выкупа три квартиры и два дома, которые они пересдавали с наценкой, а сами ютились в пригородных трущобах. Она держала Сильвера в курсе их ипотек, налогов, доходов от аренды и счетов за ремонт. К счастью, помимо этого примитивного заработка, работа Сильвера при содействии Крис становилась достаточно прибыльной, чтобы компенсировать расходы от ее собственной. Ярая феминистка, Крис часто чувствовала себя так, словно она вращается на огромном елизаветинском колесе Фортуны, и ухмылялась мыслям о том, что для продолжения своей работы ей необходима финансовая поддержка мужа. «Кто тут независимый?» – требовал ответа сутенер от героини Изабель Юппер, шлепая ее на заднем сиденье в фильме «Спасай, кто может (свою жизнь)». «Служанка? Чиновник? Банкир? Нет!» Да уж. В эпоху позднего капитализма хоть кто-то свободен по-настоящему? Поклонниками Сильвера были в основном юные белые мужчины, которых тянуло к более «трансгрессивным» элементам модернизма, героическим сценам человеческих жертвоприношений и пыток, легитимированным Жоржем Батаем. К себе в блокноты они вклеивали копии знаменитой фотографии «Расчленение на сто кусков» из батаевских «Слез Эроса» – цареубийство, запечатленное на фотопластины французскими антропологами в 1902 году. Батаевские мальчики усматривали блаженство в лице агонизирующей жертвы в тот момент, когда палач отпиливал последнюю оставшуюся конечность. Хуже того – они грубили Крис. Встречаясь с Сильвером Лотренже для Обмена Мнениями после его лекций в барах Парижа, Берлина и Монреаля, Мальчики не терпели никаких преград (тем более в виде жены, к тому же непривлекательной) между собой и Великим Мужчиной. В ответ Крис выкачивала деньги из растущего авторитета Сильвера, устанавливая все более высокие расценки. Хватит ли немецких денег и двух тысяч долларов из Вены, чтобы оплатить ее счет в лаборатории в Торонто? Нет. Лучше бы попросить Дитера о суточных. И все в таком духе. Около полудня, выпив Кофе Номер Три, слишком взвинченные, чтобы думать о чем-то кроме денег, они хватались за телефон.
Появление Дика стало передышкой от привычного планирования. Теперь они планировали вещи совсем другого рода. В то субботнее утро они еще не успели допить кофе, как уже принялись обсуждать второй раунд писем, жонглируя ноутбуком Сильвера, тостами и кружками с кофе. Сильверу, щепетильному редактору, не нравилось, как звучало его первое письмо. Тогда он написал вот так:
Крестлайн, Калифорния
10 декабря 1994 года
Дорогой Дик,
засыпая вчера, я придумал отличное название для наших писем: m'enage `a deux. Но утром оно показалось мне слишком однозначным и слабоватым. Затем ли мы с Крис провели всю прошлую неделю в полном хаосе, чтобы всего лишь превратить нашу жизнь в текст? Пока я готовил кофе, я додумался до идеального решения, которое поможет быстро пересмотреть позиции. Видишь ли, Дик, мы с Крис спорили, стоит ли отправлять тебе письма, которые мы написали прошлой ночью. Они – безумная квинтэссенция нашего психического состояния, и ты, бедняга, не заслуживаешь роли объекта столь онанистской страсти. Я так и вижу наши четырнадцать страниц, строка за строкой вылезающие из твоего заброшенного факса. Само то, что мы всерьез это обдумывали, – уже безумие. Эти письма не предназначались тебе; они стали диалектическим разрешением кризиса, который так и не наступил. И потому я решил отправить тебе это краткое уведомление:
Дорогой Дик, в среду утром я отвожу Сильвера в аэропорт. Мне надо с тобой поговорить.
С любовью, Крис
Что ты на это скажешь? Наверняка не ответишь.
Сильвер
Всю свою жизнь начиная с девятнадцати лет Сильвер Лотренже хотел стать писателем. С огромным кассетным диктофоном в багажнике «веспы» он объездил Британские острова и на несовершенном английском взял интервью для французского литературного коммунистического журнала у всех литературных звезд – Т. С. Элиота, Виты Сэквилл-Уэст и Брендана Биэна. Он впервые оказался вдалеке от своей пережившей холокост семьи, которая обитала на неприглядной улочке Пуассонье, и это была свобода. Спустя два года, учась в Сорбонне вместе с Роланом Бартом, он написал эссе «Функция нарратива в течении истории». Оно было опубликовано в престижном литературном журнале «Критик». Остальное – история. Его история. Он стал специалистом по нарративу, не его создателем. Шла Алжирская война, был объявлен призыв во французскую армию. Он начал разъезжать, преподавая то в Турции, то в Австралии, и наконец попал в Америку. Сейчас, сорок лет спустя, он писал об Антонене Арто, пытаясь обнаружить хоть какую-нибудь связь между безумием Арто и безумием Второй мировой войны. За все эти годы Сильвер не написал, в сущности, ничего, чем был бы доволен, и ничего о Войне (что одно и то же). Он помнил, как Дэвид Рэттрэй сказал однажды об Антонене Арто: «Это словно заново открыть истины гностицизма, мысль о том, что эта вселенная безумна…». Что ж, Арто был довольно безумным, Дэвид тоже. И, возможно, сейчас вместо того, чтобы быть несчастным, Сильвер тоже мог обезуметь? Он продолжил:
Тем вечером мы подхватили от тебя ковбойский вирус. Твой вирус. Понимаешь, мы с Крис люди разумные. Мы не делаем ничего без причины. Так что ответственность лежит на тебе. Такое чувство, что ты наблюдаешь за нами все эти дни с ухмылкой Джона Уэйна, манипулируя нами на расстоянии. Я всем сердцем презираю такого тебя, Дик. Вмешивающегося в нашу жизнь. Ведь до того вечера у нас с Крис все было хорошо. Может, без особой страсти, но с комфортом. И мы могли жить так вечно, но тут пришел ты, бродяга, со всеми этими эмигрантскими философиями, которые за последние двадцать лет нам порядком наскучили. Это вообще не наша проблема, Дик. Ты живешь в городе-призраке, заражая призрачной болезнью всех, кто к тебе приближается. Возьми ее обратно, Дик. Нам она не нужна. Вот еще один факс, который пришел мне в голову: