И один в поле воин (Худ. В. Богаткин)
Шрифт:
— О, как я рад, что вы так это восприняли… А согласитесь, чистая работа! Ведь, кроме меня и шофёра — его пришлось отправить на Восточный фронт, — никто до сих пор даже не догадывается. Кроме Бертгольда, конечно. Генрих почувствовал, как внутри у него всё похолодело.
— Вы мастер на такие дела, хотя я и не пойму, как вам удалось все организовать?
— С того времени как генерал-майор прислал мне письмо и предложил убрать мадемуазель Монику, не арестовывая её, я не спускал с неё глаз. Мадемуазель часто ездила на велосипеде!
— И что же? — едва сдерживаясь, спросил Генрих.
— Я даже не ожидал, что все произойдёт так просто и легко. В тот день, когда вы уехали в Париж, мадемуазель тоже собралась куда-то — к велосипеду была привязана большая сумка с её вещами. Как только мне доложили, что она отъехала от гостиницы, я мигом бросился следом за ней… у меня всегда для таких дел стоит наготове грузовик во дворе. Теперь, когда всё прошло и вы можете благоразумно взглянуть на вещи, согласитесь — я спас вас от серьёзной опасности. Если б арестовали эту партизанку, тень непременно легла бы и на ваше имя. Генрих молчал, стиснув зубы, не в силах вздохнуть.
Вот оно, страшное испытание! Настоящее испытание его воли, силы! Хоть бы вошёл кто-нибудь и отвлёк внимание Миллера. Только миг передышки, чтобы овладеть собой. Словно в ответ на его немую мольбу, зазвонил телефон, Миллер взял трубку.
— «Монах» слушает! Да, он здесь сейчас позову.
Генрих схватил протянутую трубку и не сразу понял, о каком дяде идёт речь, почему к нему обращается какой-то жених, почему он называет его юношей. Но знакомый голос Лютца вернул его к действительности.
— Говоришь, немедленно вызывает «дядя»? Сейчас буду… Нет, нет, без задержки… уже иду!
Бросив трубку, Генрих быстро пошёл к двери, но, пересилив себя, на секунду остановился у порога.
— Простите, забыл попрощаться, срочно вызывает Эверс.
Как только исчезла необходимость выдерживать пристальный взгляд Миллера, последние силы покинули Генриха. Пришлось присесть на скамейку в сквере, подождать, пока перестанут дрожать ноги и немного прояснится голова. «Монику убил Миллер! По приказу Бертгольда!..» Лишь выкурив сигарету и выпив стакан воды в киоске, Генрих смог идти.
— Герр обер-лейтенант, что с вами? На вас лица нет! — удивился Эверс, увидав своего офицера по особым поручениям.
— Ты заболел, Генрих? — взволновался и Лютц, находившийся в кабинете генерала.
— Да, я чувствую себя очень скверно, — признался Генрих.
— Тогда никаких разговоров о делах! Поезжайте домой и ложитесь в кровать. А вы, герр Лютц, немедленно позаботьтесь о враче, — приказал генерал.
Лютц из своего кабинета позвонил Курту и вызвал машину. Потом начал звонить в госпиталь.
— Я попрошу, чтобы приехал сам Матини. Он охотно согласится, ибо знает тебя с моих слов и хочет познакомиться. Генрих не ответил.
— Да что с тобою? — Лютц подошёл к Гольдрингу и заглянул ему в лицо. — У тебя слезы на глазах! Словно проснувшись, Генрих вздрогнул.
— Карл, ты знаешь, кто убил Монику? Миллер! Не случайно наскочил, а нарочно. Держал для этого специальную машину… она всегда была наготове!
— Боже мой! Неужели это правда?
— Он сам мне только что признался. Даже хвастался своей изобретательностью. Лютц застонал.
— Это… это не укладывается в сознании. Говоришь, специально держал машину? Как же ты не пристрелил его на месте, словно собаку? Боже, что я говорю! Чтоб и ты погиб из-за этого мерзавца! Послушай, дай мне слово, что ты ничего не сделаешь, не посоветовавшись со мной! Я требую, прошу! Ты мне это обещаешь… Я вечером приеду к тебе, и мы обо всём поговорим. Но умоляю, не делай ничего сгоряча. Ты мне обещаешь?
— Обещаю!
Через четверть часа Генрих был в замке. Удивлённая его ранним возвращением, Мария-Луиза прислала горничную с запиской. Графиня тревожилась, не заболел ли барон, упрекала, что он скрывается от неё, жаловалась на современных рыцарей, которые забывают о своих обязанностях по отношению к дамам, — она, например, умирает с тоски, и никто ей не протянет руку помощи.
Генрих сердито скомкал записку и попросил передать на словах, что он собирается поблагодарить графиню за внимание и просит свидания.
Приблизительно через час приехал Матини. Генрих почему-то представлял себе главного врача если не старым, то во всяком случае в летах. А перед ним стоял человек лет тридцати пяти, очень стройный, элегантный, больше похожий на артиста, чем на врача. Выразительное, нервное лицо Матини говорило о натуре впечатлительной, но одновременно и сдержанной. Такие лица бывают у людей, привыкших владеть своими чувствами. Большие карие глаза сверились умом и печальной иронией.
— В такие годы болеть — преступление, барон! Это неуважение к природе, которая на протяжении долгих тысячелетий отделывала своё лучшее творение — человека! — сказал он, здороваясь и внимательно всматриваясь в лицо своего пациента.
— Я не провинился перед матерью-природой, синьор Матини, — улыбнулся Генрих, — и, признаться, чувствую себя совершенно здоровым. Простите, что причинил вам лишние хлопоты, но мне очень хотелось познакомиться с вами! А теперь наказывайте или милуйте!
— Я предпочитаю помиловать! Знаете, у русских есть отличный писатель, Чехов; в одном из своих писем к брату он написал фразу, ставшую девизом моей жизни: «Лучше быть жертвой, чем палачом!»
— Вы знакомы с русской литературой? — удивился Генрих.
— Почему вас это так поразило? Я считаю её одной из самых значительных литератур мира. Скажу откровенно даже самой значительной. Чтобы читать книги в оригиналах, я в своё время начал изучать русский язык. К сожалению, война прервала мои занятия, и теперь я начал забывать то, что знал.
— А если мы попробуем обновить ваши знания? — спросил Генрих по-русски. Теперь Матини широко открыл глаза.
— Как! Вы знаете русский язык?