И огонь пожирает огонь
Шрифт:
— Я находилась в больнице, — сказала Мария. — Но думаю, больше раненых не было.
На глаза навернулись слезы, голос задрожал — увы! — ей не пришлось притворяться. И, стремясь избежать новых вопросов, а главное, нового взрыва соболезнований, так как из дома как раз вышли хозяйки, направлявшиеся за покупками, Мария поспешно расцеловала обеих женщин.
— Я вернусь завтра, а сейчас вы уж меня извините, — пробормотала она. — Мне сегодня предстоит еще несколько невеселых дел.
«Таких же, как и Лиле», — должно быть, подумали все эти дамы, а именно это и требовалось. Хотя Мария и бросала все свое состояние, она не была настолько к нему безразлична, чтобы уступить алчности кузины. Она не без удовольствия думала о том,
Голос Марии снова начинает дрожать, и Мануэль обнаруживает в ней новую для себя черту, улавливает злобу собственницы — это одновременно и удивляет, и радует его. Разве она не пожертвовала всем ради него?
— Вслед за убийцами всегда являются стервятники — это в порядке вещей, — небрежно замечает он. — Сейчас по стране шныряют тысячи жуликов в поисках мерзкой поживы. Прошу тебя, поговорим о чем-нибудь другом.
Он улыбается. Она улыбается. Перед ним та же Мария, которая позавчера схватила его за рукав, потащила обратно, захлопнула калитку и, положив ключ в карман, сказала: «Ты выбираешь смерть, чтобы я осталась жить. Это великодушно, Мануэль, но не такого великодушия я от тебя жду. Откровенно говоря, мне бьпо бы трудно умирать, зная, что этой ценой ты остаешься жить. Ведь если от двоих отнять одного, в любви это равно нулю». И на другой день та же Мария пошла ради него на риск. Мануэль вскакивает на ноги.
— Дело не только в этом, просто я со вчерашнего вечера ничего не ел, — объявляет он. — И с удовольствием перекусил бы.
Гримаса боли вдруг искажает его лицо, и на мгновение он замирает, схватившись за живот.
— Что с тобой? — спрашивает Мария.
— Да нет, ничего, — отвечает Мануэль. — Это мой колит. Как понервничаю, так он о себе и напомнит.
Мария чуть хмурится, но и только. Сейчас не время распускать нюни, думать о ничтожных болячках, не время искушать провидение. Ведь погибли же ни за что ни про что их друзья, Аттилио, Фиделия, тысячи других людей, захваченных вихрем событий. А они живы. Три недели назад Мария недорого бы дала за две их жизни, а вот им удалось избежать всего. Через три-четыре дня они перейдут границу. Через неделю будут в Мексике. И всю жизнь будут хранить эти страшные воспоминания. Но они устроятся, найдут работу, поженятся, у них родятся девочка и мальчик…
Мануэль взял Марию за руку и повел в кухню. Она садится рядом с ним. Торжественно, со сдерживаемой радостью она режет хлеб, потом два куска холодного мяса. Глаза ее сияют, полуприкрытые трепещущими ресницами. А ведь совсем недавно Мануэль говорил: «В аду не устроишь себе рая».
XVIII
Когда Оливье вошел, господин Мерсье пил шоколад — шоколад, «вскипевший семь раз», который потом должен был еще томиться под личным присмотром посла на электрической плитке; прищелкивая языком, он протягивал другую чашку своему приятелю, австралийцу, имевшему какое-то отношение к журналистике, а может быть, даже наблюдателю, негласно направленному сюда Стеклянным домом, официально же он назывался экспертом Всемирного почтового союза, командированным с бернской Вельтпостштрассе для решения некоторых координационных проблем. Анализируя — между двумя глотками шоколада — причины эпидемии убийств, захлестнувшей эту страну и знакомой многим другим странам, патрон и его приятель перебрасывались репликами.
— Запугать и тем самым парализовать — это ясно! — говорил австралиец.
— Ликвидировать проблему, ликвидировав того, кто ее выдвинул, — говорил господин Мерсье.
— До предела озлобить фанатиков, — продолжал австралиец, — превратить их в палачей и тем отрезать им путь к отступлению. Но я все время думаю, а если…
— Вы, как и я, задумываетесь над тем, не являются ли столь частые случаи массовой резни в современном мире чем-то иным, не знаменуют ли они собою что-то новое, что-то вроде массовых самоубийств… Не так ли? Победитель считает, что он отправляет побежденного в ад, и не учитывает того, что Мальтус может пробудить Молоха.
— Если ваша очаровательная гипотеза подтвердится, — вмешался Оливье, привнося струю холода в эту милую атмосферу, — нам предстоят веселые деньки.
Австралиец почти сразу откланялся, и патрон задал свой обычный вопрос:
— Так что вы от меня хотите, Оливье?
Впрочем, он настолько знал все наизусть, что тут же демонстративно заткнул уши.
— Опять о сенаторе, да? — сказал он. — Так вот, я ничего не знаю и знать не хочу… Как же у вас движется дело?
Он наклонился, чтобы лучше слышать, и, пока Оливье докладывал, удовлетворенно кивал: «Так! Так!» И было чему радоваться. За сутки Сельма — она все-таки была меньше на виду и свободнее в передвижениях — со своим другом, чье имя так и не было названо, уладила дело наилучшим образом. Облигации покойного профессора Пачеко были тут же реализованы, и Мария получила не только требуемую сумму, но и коечто сверх того — в общем, достаточно, чтобы доехать до Мексики и перевести дух. Драгоценности останутся у Сельмы, и, вернувшись во Францию, она перешлет их Марии. Женщина, которая будет переправлять Мануэля и Марию через границу, внушает доверие: двое из ее клиентов наконец дали о себе знать. «Друг» не хочет распространяться насчет проводников — говорит лишь, что это ловкие контрабандисты, недостижимые ни для кого, и дает понять, что у них все отработано, начиная с весьма хитроумной автоцистерны и кончая грузовиками с двойным дном, где легко умещается человек. Остается одна трудность: доставка сенатора к месту встречи, в двух километрах от дома.
— Подгримируйте его, — подал мысль господин Мерсье. — Сбрейте ему усы, зачешите назад волосы, наденьте темные очки, грязную рабочую спецовку.
— Я так и собирался, — сказал Оливье. — А что касается… стыковки, так, честное слово, я сам отвезу сенатора! Впрочем, я сейчас же отправлюсь туда, чтобы, не привлекая внимания, изучить те места.
Последнее «так!» скрепило это благородно принятое решение. Иронически усмехнувшись, господин Мерсье тяжело поднялся и проводил своего советника до самой двери.
— Вы вполне заслуживаете приписки, которую я сделал в вашем досье. На нашем поприще у вас совершенно особая роль — роль козла отпущения. Но не советую слишком увлекаться: бывают негодяи, которые вместо того, чтоб прогнать козла, приканчивают его.
Прогуливаться лучше вдвоем: всегда можно сойти за влюбленную парочку. Оливье отыскал на работе Сельму; выезжая из посольства, им в который уже раз пришлось предъявить паспорта стоявшему у ворот охраннику и подождать, пока один из людей Прелато — на сей раз Рамон — обыщет багажник их машины, а потом швырнет туда как попало канистры с маслом, домкрат, рабочий инструмент, вынутый из сумки, и они весело звякнут, ударяясь о жесть. Что тут скажешь? Вне стен посольства Оливье всего лишь иностранец, для которого установлен срок выезда из страны, и потому он старается не сделать ничего такого, за что его могли бы выслать раньше.
— Это уже шестой на мыло! — буркнул Рамон, когда Оливье тронулся с места.
— Это уже второй, кто работает на сенатора! — огрызнулся Оливье, отъехав подальше.
Он с наслаждением изливал свою ярость, рассвирепев от слов Рамона, и искренне радовался тому, что сумел провести за нос местных сыщиков. Стараясь уйти от возможного хвоста, он углубился в сеть боковых улочек, поворачивал, возвращался, снова устремлялся туда, откуда только что выехал. Все это забавляло его куда больше, чем Сельму, которую мутило при каждом повороте. Покрутившись так минут пятнадцать, они выехали наконец на авенида Леонардо, Оливье притормозил у баптистского храма и, чтобы лучше разглядеть местность, поехал так медленно, что наиболее нетерпеливые стали сигналить ему сзади.