И снова уйдут корабли...
Шрифт:
Мы постояли, послушали. Пианист исполнял Вторую венгерскую рапсодию Листа, — это я понял без труда, вещь известная, но даже моя невеликая музыкальная грамотность подсказала мне, что, несмотря на несовершенство старенького пианино, играл он великолепно.
Я показал глазами своей спутнице на стул, предлагая послушать неожиданный концерт, она на мгновение заколебалась, наверное, предложение выглядело несообразным с обстановкой, но, подавив тоскливый вздох, опустилась покорно на стул. Я сел тоже.
Конечно, все это было неожиданным и даже странным — столь мгновенный переход от одного психического состояния в другое, от тоскливого воя ветра за бортом, дрожи в желудке к жизнеутверждающей музыке Листа. Но прошло всего несколько минут, и я, взглянув на свою соседку, увидел, что она сидит неподвижно, рот чуть-чуть приоткрыла, словно хотела снова горестно вздохнуть, но вдруг забыла о вздохе, внезапно увлеченная происходящим, глаза ее были широко раскрыты, и в них проступало изумление. А еще через недолгое время я уже ни на кого и ни на что не глядел — слушал. Музыка безвозвратно увела из этого зыбкого мира, в котором было штормовое море и корабль в море, куда-то далеко, высоко, наверно, к солнечным просветам в плывущих над «Трансильванией» непогодных тучах. А может быть, наоборот, музыка заставила взглянуть на забортный мир по-иному — смотри, какая красота, какая прекрасная сила в этом борении стихий, гордись, что и ты в нем участвуешь, сам становишься сильнее и увереннее!
Решительным движением рук пианист последним аккордом будто точку вогнал в бурное музыкальное повествование, сделал лишь короткую паузу и принялся за новую вещь. Кажется, это тоже был Лист. И опять бурно, экспрессивно, с азартом, будто снова и снова бросал вызов шторму, который, жестоко швыряя судно на волнах, пытался скинуть со своего места и музыканта, оборвать мелодию, разбить ее вдребезги о зыбкие пляшущие стены салона. Вроде бы дразнил стихию: а ну, одолей!
Мелодия завершилась на особом, подчеркнуто мажорном взлете, и он чуть откинулся от инструмента, чтобы перевести дух; в салоне вдруг зааплодировали. Я оглянулся: на диванах и креслах сидели люди. Это были наши немногочисленные пассажиры, кельнеры из ресторана, двое из командного состава судна в черных френчах с золотыми нашивками на рукавах.
Венгр тоже обернулся, и в его лице отразилось легкое удивление: играл для себя, под настроение, а, оказывается, давал концерт. Слегка склонив голову в благодарность за одобрение зала, он коротко, дружески, как-то по-свойски улыбнулся нам, мол, ничего, все будет хорошо! Снова обратился к инструменту и снова принялся за Листа — вроде бы на «бис».
С того времени великий Ференц Лист в моем сознании непременно соединяется с представлением о штормовом, бурном, неукротимом море, которое так красиво в неистовстве, грозно, опасно, но нестрашно: а ну, одолей человека! Не сможешь!
Моя соседка наклонилась ко мне и прошептала:
— А может быть, мы все-таки не потонем? Как вы думаете? — кивнула в сторону пианиста. — Раз он так…
— Думаю, что не потонем.
Теперь я решил окончательно: венгр — музыкант.
И наверное, незаурядный. Видимо, едет в Тирану на гастроли. Надо обязательно сходить на его концерт.
…Ветер, ветер, на всем белом свете… Он буйствовал и в Эгейском, и в Ионическом море, и даже в Адриатике, упрятанной за мощные скалы Италии и Греции. Но мы уже привыкли к шторму, и нас он так и не смог одолеть. И шторм сдался.
Когда «Трансильвания» подходила к албанскому порту Дуррес, море вдруг успокоилось, в воздухе потеплело, и все мы на борту лайнера ожили и повеселели. Над ярко-зеленой полоской берега, подобно тучам, где-то в глубине страны вставали синие очертания могучих гор.
В порту встречающих было немного и всего несколько автомашин. Одна из автомашин, самая большая и красивая, подъехала прямо к трапу. На ее крыле развевался флаг. Это был флаг Венгерской Народной Республики. Из этой машины и другой, которая подкатила к трапу следом, вышли пятеро темноволосых мужчин в костюмах, при галстуках и направились к судну. А по трапу к ним спускался «наш» венгр. Улыбался и издали махал встречающим рукой. Он шел по трапу, не торопясь, степенно, откинув плечи, высоко держа голову, и я снова залюбовался его ладной спортивной фигурой. И немного грустно было сознавать, что приходится расставаться с этим человеком, который вызывал у меня такое любопытство, но с которым я почему-то не решился познакомиться в пути.
Меня тоже встретили. Мой коллега, советский корреспондент, подходя к трапу, поздоровался с прибывшим венгром, пожал ему руку, и я услышал:
— Как добрались?
— Превосходно.
Оказывается, венгр говорил и по-русски!
— Кто это? — спросил я своего коллегу, когда мы сели в машину.
— Посол Венгрии.
Одиночество
Разлепляю веки, надо мной на белой глади низкого потолка весело пляшут солнечные зайчики. Они забрались в каюту через круглое стекло иллюминатора, попрыгав предварительно на крутых спинах волн. За иллюминатором Индийский океан. Я снова закрываю глаза. Вставать не хочется. Мерный шум волн за бортом снова нагоняет дрему. Но я уже противлюсь сну. Просто лежу с закрытыми глазами и думаю. О Москве. О доме. Сейчас в Москве еще раннее утро. Мать наверняка уже на кухне — в этот день она каждый год неизменно печет пирожки с капустой, такие славные пирожки. А отец, конечно, отправился на Трубную площадь к киоску за свежими газетами. Он не спеша идет по площади, а над ним трепещут на ветру праздничные флаги. С Цветного бульвара долетает нежный запах пробуждения — на липах уже набухли почки. Черные зевы репродукторов из-под крыш домов разносят по улице знакомое с самого детства:
…Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля…Там — Родина, там свои, близкие. Л я куда-то плыву. Из советских на «Картиче» я один. Когда при посадке в Бомбее отдавал свой билет пассажирскому помощнику, его невозмутимая английская физиономия позволила себе в удивлении поднять одну бровь:
— Русский? Из Москвы? — и, посопев, добавил: — Полагаю, за последние годы на борту «Картича» вы первый русский.
На лайнере ничего не напоминает о празднике. Вчера вечером были танцы. Играл оркестрик. Фигуристые, с безукоризненными манерами морские офицеры из экипажа «Картича» приглашали к танцам пассажирок. В том числе и немолодых. Немолодые вспыхивали от удовольствия — еще бы, тур. вальса с настоящим английским офицером! Но такие вечера на «Картиче» через день. Рейс длинный — из Лондона в Сидней.
Смотрю на часы: скоро гонг к завтраку. Быстро привожу себя в порядок. «Картич» судно старое, центрального кондиционера здесь нет. Но все-таки одеваю белую сорочку, галстук и костюм. На завтрак и на обед здесь можно и без костюма — тропики! Даже англичане не требуют соблюдения ресторанного этикета. Но это их дело!
Мои соседи по столу поднимают на меня удивленные глаза: что это русский вырядился с утра?! Мои соседи — немолодая супружеская пара из Австралии. Но удивление в их глазах мгновенно. Никаких вопросов! — они вполне воспитанные англосаксы. Только обронили обычное:
— Хэлло? Хау ду ю ду?
А затем обязательное:
— Отличный сегодня денек, не правда ли?
На борту «Картича» я всего вторые сутки. К австралийцам еще не успел привыкнуть. При знакомстве за первой совместной трапезой еще на стоянке в Бомбее мы обменялись визитками:
— Ого! Вы журналист? Очень приятно!
Я взглянул на его карточку:
— Ого! Вы коммерсант? Очень приятно!
Муж с женой были похожи друг на друга, словно вышли из одной утробы, — оба рыжие и длиннолицые. И чопорные. Узнал я о них немногое: он фермер, гостил с женой в Лондоне, навещал родственников.