И снова уйдут корабли...
Шрифт:
Он внимательно взглянул на открытку, потом на ее обратную сторону, где был пояснительный текст по-английски, потом снова на изображение храма. Передал открытку женщине. Та тоже ее рассматривала с таким видом, будто в ней таилось божье откровение.
— Это в Москве?!
— В Москве.
Я подарил им весь комплект, и они, коротко посовещавшись по-итальянски, сообщили свой приговор: в порядке большого исключения разрешают мне, атеисту, превратиться на несколько дней в их постояльца.
— В знак уважения к доброй памяти ваших бабушек-христианок, — подчеркнул мужчина.
На третий день былая скованность синьора Алдоне исчезла, мы разговорились, даже вроде бы подружились, потому что синьор Алдоне был любопытен и задавал немало вопросов, разумеется, о теперешней России, названия «Советский Союз» он избегал. Когда настал день моего отъезда, человек за конторкой сказал:
— Все мы, синьор, люди: и верующие и неверующие, а значит, все в божьей воле. Да будет она для нас с вами доброй!
— Да будет! — охотно согласился я.
В минуту прощания он снизошел даже до того, что протянул мне, безбожнику, руку. Больше того, заявил, что, если в следующий приезд в Неаполь у меня появится нужда в недорогой гостинице с безупречной репутацией, они снова попробуют сделать мне исключение — ради памяти моих бабушек.
…Сейчас утро, погода ясная, море спокойное, и окна той маленькой гостиницы согреты теплым праздничным светом Неаполитанского залива. И может быть, кто-то сейчас стоит у знакомого мне окна, опирается руками на холодный мрамор щербатого подоконника и, подставив лицо ласковому морскому ветру, наслаждается непроходящей красотой этого мира. А внизу в холле тихой, с безупречной репутацией гостиницы за дубовой конторкой сидит сухощавый строгий синьор Алдоне и не торопясь, с пенсионерской обстоятельностью знакомится с утренними газетами.
С того дня уже не приходилось бывать в Неаполе. Да и придется ли когда-нибудь? Но сейчас мне радостно сознавать, что где-то там, за этим чистым горизонтом, на знакомом мне берегу существует человек, который наверняка мне дружески улыбнется, если бы я сейчас перешагнул порог его гостиницы.
Морской горизонт ровнехонький, по линеечке, словно за ним опять все та же вода, все та же непотревоженная очертаниями суши линия горизонта. А на самом деле не так уж далеко от борта «Витязя» проплывают невидимые берега Сицилии, за ними носок Аппенинского «сапога» — на нем приютилась итальянская провинция с поэтическим названием Колабрия, потом вытянется в нашу сторону уже каблук этого старомодного «сапога», высокий и острый, с его похожей на подковку оконечностью, именуемой мысом Санта-Мария, — когда-то мне посчастливилось увидеть его с борта судна. Стоит миновать этот мыс, как берега Европы отстранятся от нашего маршрута, подадутся на сотни миль на север, образовав теплое, неподвижное, словно спящее в вечной неге Адриатическое море. Его берега тоже живописны, особенно восточные, балканские. Знакомы мне и они, и сейчас, стоя у борта «Витязя», я, глядя на север, тянусь мысленным взором туда, к этим памятным берегам.
Вспоминаю серпантин опасной горной дороги, которая, вписываясь в линию побережья, упорно пробивалась к северу, минуя белостенные городки со шпилями церквей и мечетей, с красивыми именами — Саранда, Гирокастра, Тепелена. Возле городков ласково мерцали серебристые оливковые рощи. Потом дорога вдруг стала спускаться все ниже и ниже к морю и привела нас во Влерский залив, берега которого были так красочны, что напоминали декорации. Я выскочил из машины, скинул одежду и нырнул в лазурь моря. Плыл, ощущая каждым своим мускулом бодрящий холодок тугих морских струй. Доплыл до скалы, торчащей из моря, забрался на нее и, передохнув, нацепил на лицо маску для подводного плавания. Тогда она еще только входила в моду, я приобрел ее в магазине в румынском порту Констанца и очень гордился покупкой. Через стекло маски я увидел удивительный подводный мир Адриатики — нежно-изумрудные водоросли, стайки ярких, как лоскутики, разноцветных рыбешек, темные таинственные горловины подводных пещер в скалах. Был момент, когда мое сердце похолодело — в зеленоватой толще воды из-за скалы высунулась голова огромной змеи, повернулась в мою сторону и блеснула хрустальными бусинками глаз. Я готов был удирать, когда змея стала выползать из пещеры, ее шея расширилась и вдруг превратилась в мощное, покрытое панцирем тело, из которого торчали перепончатые лапы. Морская черепаха! Такая на вид неуклюжая, она ринулась в сторону под защиту скалы со стремительностью дельфина.
На песчаном дне я набрал с десяток небольших, поблескивающих перламутром ракушек, похожих на черноморские рапаны.
На берегу на пляже сидели пятеро темноголовых, похожих на цыганят, подростков. Они зорко наблюдали за моими ныряньями, а когда я вернулся на берег, один из них знаками попросил разрешить взглянуть на мою маску. Осматривал ее с таким сосредоточенным вниманием, словно это была не простейшего устройства маска — резиновая оправа, стекло в ней да пластмассовая дыхательная трубка с резиновым мундштуком, — а сложный часовой механизм. Другие подростки устроились вокруг него и тоже с превеликим интересом взирали на чудесную маску, даже осмелились потрогать руками. Я показал одному из них, самому старшему: мол, давай надевай и плыви в море — ныряй.
Он вернулся из подводного путешествия, медленно, с явным сожалением стянул с лица маску, и меня будто ослепил свет его глаз — передо мной был переполненный счастьем человек. В руках мальчишка держал две поблескивающие перламутровые ракушки. Он небрежно швырнул ракушки в песок и обеими руками осторожно, как хрупкую драгоценность, возвратил мне маску. На его смуглом лице было неподдельное огорчение: с чудесной маской, впервые открывшей мальчишке сказочный подводный мир его родного моря, приходится расставаться. Я не выдержал, после некоторого колебания, пересилив в себе дух собственности, протянул ему маску снова и сказал: «Бери!» Наверное, в эти минуты одного человека на свете мне посчастливилось сделать счастливым. Я понял, что сделал царский подарок, когда взглянул на лица остальных мальчишек — в них пылало восхищение и зависть. Обладатель маски вдруг посерьезнел, о чем-то быстро поговорил с товарищами на своем гортанном горском языке и, показав мне знаком, чтобы подождал его на берегу, опрометью — только пятки сверкали, — прижимая к голой груди маску, ринулся в сторону недалекого поселка.
Вернулся минут через двадцать. Запыхавшись от бега, перевел дух, потом не торопясь, с достоинством шагнул ко мне и протянул небольшой сверток — что-то тяжелое, завернутое в бумагу. Я развернул бумагу, и у меня на ладони оказался кусок белого мрамора. Это было скульптурное изображение женской головки. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: головка старинная, очень старинная, скорее всего, древнегреческая — ведь именно здесь когда-то пролегали пути в европейскую глушь из древних Афин.
— Раза! — Подросток ткнул себя пальцем в грудь, представляясь мне, и жестами показал, что он, Раза, дарит головку.
Опять же с помощью жестов мне удалось выяснить: кто-то в городе Влёра рыл яму и там нашел этот кусок мрамора. Если он в самом деле интересен тебе, чужестранцу, то, пожалуйста, бери в благодарность за твой подарок — маску для подводного плавания, который, конечно, не сравнится ни с какими старыми камнями.
В Тиране я показал головку в нашем посольстве. Мне подтвердили: точно, древнегреческая! Восхитились:
прекрасная работа и отлично сохранившаяся. Я был в восторге: какое приобретение! Но наш консул сказал:
— Эту вещь вы не имеете права вывозить из Албании. Она найдена в албанской земле и принадлежит албанскому государству.
Не могло быть и речи, чтобы попытаться вывезти головку тайно. Консул был непреклонен. Я покорился. На другой день по его совету отправился в столичный исторический музей и вручил там головку его директору.
Тот без особого интереса посмотрел на нее, подтвердил: да, судя по всему, третий век до нашей эры, и небрежно сунул головку на полку, в кучу других предметов из мрамора, высеченных в незапамятные времена. Такие находки в этой стране не в диво.