И снятся белые снега…
Шрифт:
— Эй, Коравье, ты почему не спишь, почему гуляешь? Может, на свидание ходил?
У Коравье с испугу затряслись руки и остановилось сердце.
— Ты что согнулся, живот болит? — снова услышал он тот же голос, и перед ним вырос Еттувье.
Окажись Еттувье один, Коравье решил бы, что это Келлы переделался в Еттувье и пугает его. Но рядом с Еттувье стояла Нутенеут, держала
— Спасибо, Коравье. Если бы не ты, все так и сидели бы в клубе. Спасибо, Коравье. Если бы не ты, Еттувье утонул бы.
И теперь, сидя на опрокинутом вельботе и глядя на океан, Коравье думал: как могло случиться, что Келлы не забрал Еттувье и не забрал Ротваль?
— Эх, ты!.. — с обидой сказал он океану. — А если бы Коравье пошел на байдаре за Олелем, ты бы его скоро забрал. Знаю — хотел забрать Коравье… Что, может, не хотел?
Он умолк и, подавшись вперед, выжидательно замер.
— А-а, молчишь!.. — погрозил он пальцем. — Что сказать можешь, когда Олеля забрал? Олель хороший сын был, Рыпель — плохой сын. Коравье надо к Верхним людям ходить — Рыпель не пускает. Почему не пускает?..
Когда он говорил, собака поднимала морду и, преданно заглядывая ему в глаза, сторожко слушала его. Когда умолкал, клала голову на его мягкий торбас, дремотно опускала веки.
Тревожное смятение не покидало Коравье. Он думал о сыне Олеле. Когда океан забирал Олеля, на берегу лежало много байдар и суетилось много мужчин. Каждый мужчина мог вскочить в байдару и погнать ее к льдине, за которую цеплялся тонущий Олель. Коравье тоже мог прыгнуть в байдару. Может, тогда Келлы и отпустил бы Олеля и не тронул бы Коравье? Отпустил же он Еттувье и Ротваль.
— Эх, ты… — снова сказал Коравье океану. По щекам его покатились слезы, растекаясь в глубоких морщинах. Он поднялся и пошел прочь от океана.
А село спало. Спали дома, люди в домах, белые ромашковые дворы, спала вся выгнутая коромыслом улица. В вечном покое спали за околицей три сопки. Не спало только солнце, весело и румяно поднимаясь над сопками.
В дом они вошли вдвоем — сперва Коравье, потом собака.
— Спи, — сказал ей Коравье. — Скоро Рыпель приедет… Коравье всегда знает, когда сын приедет. Тогда будет Коравье к Верхним людям ходить, будешь одна в доме оставаться…
Он закрыл глаза.
И они уснули — Коравье и собака.
Таким помнится мне село Медвежьи Сопки — длинная улица вдоль океана. Такими помнятся Калянто, Лидочка Ротваль, Ким, Пепеу и Коравье, Еттувье, и старуха Этынкай, и Нутенеут, что по-русски значит Земля, и Лена Илкей, что по-русски значит Молния. Такими мне запомнились Барыгин и Рыпель. С тех пор прошло немало лет. В Медвежьих Сопках, наверно, многое изменилось. Не знаю, жив ли еще Коравье и как здоровье Пепеу. Не знаю, сына или дочку родила Лидочка Ротваль, и как там поживают Ким-агитатор и Лена Илкей…
Как-то недавно мне попалась на глава небольшая заметка в одной из центральных газет:
«На Чукотке стоит полярная ночь, дуют пурги. Охотники села Медвежьи Сопки успешно ведут зимний отлов песца. Хотя до конца сезона еще два месяца, годовой план по пушнине уже выполнен. Председатель колхоза Калянто в беседе с нашим корреспондентом выразил уверенность, что план добычи будет перевыполнен вдвое. Лучше других идут дела в бригаде, возглавляемой опытным охотником Тынеску».
И снова я решаю: вот придет весна, возьму билет — и прямо туда, на берег Ледовитого, в Медвежьи Сопки…
А пока мне снятся по ночам белые снега Чукотки. И пурги поют под окнами. И несутся с холмов табуны оленей, шумит, путаясь в ветвистых рогах, растревоженный ветер. И сполохи сияния обжигают небо разноцветным огнем. И тяжелая волна отлива с гулом заглатывает во тьму холодного океана береговую гальку. А вдоль океана крутым коромыслом выгнулась улица — белые ромашковые дворы, сбегающие к воде тропинки и дома, дома, глядящие окнами на океан и на тундру…
И я даю себе в последний раз торжественную клятву: что бы ни случилось, но в этом году — непременно.