И снятся белые снега…
Шрифт:
«Бедная бабушка Сулико — думает другой. — Если бы ты знала, где сейчас твой Ясон! Бедная мама Ясона! Вы не знаете, что такое пурга! Лучше растопиться на солнце, чем встретиться с пургой!.. Я начинаю от него отставать. Нельзя отставать от него…»
В дикой снежной пляске ползут по снегу два человека. Наверное, так же ползут солдаты под смертоносным огнем врага. И если это длится долго, у них немеют руки, отнимаются ноги, становится непослушным тело. И на смену многим прежним желаниям приходит одно: остановиться, замереть, не двигаться, расслабить мускулы, дать им покой. Приходит желание уснуть. Хотя бы на одну, на две минуты. Но они —
«Если я остановлюсь — крышка, — думает один. — Где поселок?.. Будь он трижды богом проклятый!..»
«Если я остановлюсь, — думает другой, — меня проглотит мороз. Мне нельзя отставать от Бороды».
Два человека продолжают ползти вперед.
Над ними стонет пурга.
А в Крестовом нет пурги. В Крестовом мороз сорок градусов. А в двенадцать дня появилось какое-то подобие рассвета. Воздух из темно-синего стал светло-синим, вернее светло-серым.
На аэродроме поют моторы. Одни машины приземляются, другие взлетают. Те, что приземляются, прилетают с юга и с запада, те, что взлетают, — берут курс на юг и на запад. Путь на восток по-прежнему закрыт. Поэтому гостиница, как и вчера, битком набита летчиками и пассажирами.
Ушаров ходит по коридору: тридцать шагов в один конец, тридцать в другой. Два часа назад он проводил Федю Заводилова. Машина Федора ушла на юг — на Магадан. Сейчас она уже где-то на подходе к Анадырю. Зашел в диспетчерскую, узнал: надежд на вылет никаких. Вернулся в гостиницу. И вот меряет шагами коридор: тридцать шагов в одни конец, тридцать — в другой.
Сволочная это штука — торчать в гостинице в ожидании погоды. Уйму времени губят люди в гостиницах северной трассы! Как близнецы, похожи друг на друга эти гостиницы, разбросанные от Баренцева моря до Берингова пролива. Особенно похожи зимой, когда их заносит снегом. В Воркуте и в Салехарде, в Крестовом и в Певеке, и в бухте Прозрения. Словно одна рука строила их. Все, как правило, одноэтажны, все, как правило, с низкой трубой, денно и нощно пыхтящей дымом. Все, как правило, разрезаны пополам длинным коридором. Справа — кухня с водяным котелком и обширной плитой, слева — кладовая. А дальше — комнаты слева, комнаты справа. Комнаты потеплее — для пилотов, похолоднее — для пассажиров. Одеяла шелковые, пуховые — для пилотов, верблюжьи — для пассажиров. И одинаково противны всем — и пилотам, и пассажирам — часы ожидания.
В эти часы и пилоты и пассажиры во всех гостиницах великой северной трассы до мелочей похоже коротают время, — спят, едят, режутся в «дурачка», забивают «козла», дуются в благородный преферанс, дремлют над припасенной специально в дорогу книжонкой, тянут спирт или пропускают «Голубой Дунай» — предательскую смесь спирта и коньяка. Это называется «делать погоду».
Тридцать шагов — это шесть дверей слева, шесть — справа. Итого двенадцать комнат.
В комнате Ушарова — шум и гам. Стучат по столу костяшки.
— Дубль шесть! — кричит Саша Рокотов.
— Шесть — пусто! — это уже радист Митя.
Сражались вчера, сражаются сегодня, могут сражаться неделю и две.
За соседней дверью — такой же галдеж.
— А ты мне скажи, почему мы не строим на свайном фундаменте? — настырно допытывается у кого-то баритон. — Думаешь, сваи не для Чукотки? Нет уж, дудки! У меня в портфеле такие цифры и расчётики — мина здешним строителям. И подложу!
Следующая дверь чуть приоткрыта. За дверью мягкие женские шаги. Вероятно, женщина укачивает на руках малыша.
— Ве-те-р по морю гу-ля-ет и ко-раб-лик подго-няет, — нараспев монотонно декламирует она.
У дверей на кухню курят двое: пожилой, низенький человек в меховой безрукавке и кряжистый парень в толстом зеленом свитере. На груди у парня замерли в упряжке два белых оленя. Не дойдя двух шагов до них, Ушаров поворачивает, слышит последние фразы человека в безрукавке:
— Я ему только сказал: если вам кажется, что у нас на Севере не любят свежие огурцы, то пусть вам это не кажется. После этого он не имел мне что ответить. Летом наш прииск получит огурцы. Но это мне стоило десять литров моей крови…
Докурив папиросы, оба пассажира исчезают. Ушаров видит, как за ними закрываются двери в комнаты. Эти двое отвлекли его внимание. Он, кажется, о чем-то думал сейчас? Да, о Северном — о чем же он может думать? Черт знает что с ним творится! Сутки не спит, и сутки не выходит из головы Северный. Вернее, не Северный — больница. С кем-то стряслась беда, он вез хирурга — и не довез. Даже не попытался приземлиться. Мало ли что мог приказать «Пингвин»!.. Ерунда какая-то получилась.
«Старею, что ли? — подумал он. — Старею и боюсь рисковать?»
Больше всего мучила неизвестность: что там в больнице, в каком состоянии больная? Сколько он ни пытался установить с Северным связь, Северный не отвечал Крестовому. Разговор по радио с командиром отряда ничуть не утешил его.
— Моли бога, старик, что не пошел на посадку. Угробил бы себя и машину, — назидательно втолковывал ему отрядный.
Отрядный не отменил задания, приказал дожидаться в Крестовом, пока не откроется Северный.
Но кто скажет, когда он откроется?
Ушаров поравнялся с кухней. Оказывается, на кухне есть люди, вернее, одни человек: пассажирка, которая летит в Северный, С той минуты, как приземлились, Ушаров не встречал ее. Хотя знал: остановилась она в этой же гостинице (где же ей еще остановиться?). Она, пожалуй, не видит его, потому что лицо ее повернуто к окну. Полная рука подпирает, щеку. Неожиданно Ушаров вспомнил свой далеко не вежливый разговор с нею, когда он прогнал ее от дверцы самолета, и ему захотелось как-то сгладить свою вину. Чем-то утешить эту женщину.
Он подошел к кухонному столику, за которым она сидела, дружески спросил:
— Вы давно в этих краях живете?
Женщина чуть вздрогнула от неожиданности, повернулась к нему, вытерла платочком мокрые глаза.
«Кислая особа», — слегка поморщился Ушаров, не терпевший женских слез.
— Ох, в первый раз я сюда, — негромко сказала она и опять поднесла к глазам платок.
И как тогда, во время полета, Ушарова снова начала раздражать эта женщина. Такая, чего доброго, возьмет и заголосит, запричитает. Но она не заголосила. Она вытерла насухо глаза, безо всякой связи сказала:
— А вы туфли свои сняли… Я думала, как это вы в них по морозу ходите? — Она еще раз взглянула на его унты, добавила: — В таких меховушках совсем другое дело.
Ушаров, конечно, мог бы объяснить ей, что только перед тем, как подняться в воздух, он надевает легкие туфли, чтобы спастись от жары в кабине. В другое же время он, как и прочие северяне, предпочитает им унты или меховые ботинки. Впрочем, не он один. Так поступают все северные летчики. Он мог бы сказать все это, но вряд ли такая проза интересовала женщину. Она уже говорила совсем о другом: