И тогда ты умрешь
Шрифт:
– Ничего не понимаю… Ты что, собирался убить нас?!
Он покачал головой.
– Я помог бы тебе выбраться, и Эстебан ни о чем не узнал бы. Но я бы поступил так только в том случае, если бы мне не пришлось раскрываться.
– А если бы пришлось?
Кальдак достал из буфета два стакана.
– Тогда я встал бы перед выбором.
– Но ведь ты же раскрылся в Сан-Андреасе?
– Я рассчитал степень риска. Кроме того, тогда я уже гораздо больше знал об операции. – Он наполнил стаканы молоком. – А вот если бы это произошло раньше… Пойми, я больше двух месяцев
Последняя фраза была произнесена с таким жаром, что глаза Бесс округлились.
– Почему ты вдруг решил сказать мне все это?
– Чтобы ты знала, насколько важно для меня помешать Эстебану. – Кальдак посмотрел ей прямо в глаза. – Ради этого я бы не остановился перед убийством. Я бы убил тебя, Эмили, вашего шофера.
– Ничто не стоит такой цены.
– Объясни это тем, кто умер в Тенахо.
– Но ты все равно не спас их.
– Верно. – В углах рта Кальдака появились глубокие складки. – Это исключительно верно.
Он отвернулся и отошел к буфету.
Бесс внезапно поняла, что он испытывает боль. Боль невыносимой вины. Значит, под этой жестокой оболочкой все-таки скрывается человек.
Кальдак достал из буфета две тарелки. Его лицо опять сделалось бесстрастным.
– Отнеси стаканы в столовую. А я принесу курицу.
Бесс поднялась.
– По-моему, обед из коробки больше подходит для кухни.
– Знаешь, мама учила меня, что обедать нужно непременно в столовой. Этой привычке я не могу изменить. – Он помолчал. – Да, представь себе, у меня была мать. Я не вышел из скалы.
Против воли Бесс улыбнулась.
– А мне, признаться, представлялось, что ты вылупился из железного яйца на какой-нибудь далекой планете.
Он удивленно моргнул.
– Надеюсь, ты шутишь?
Как ни странно, она действительно шутила.
К ней внезапно вернулось чувство юмора. Более того, ей захотелось посмеяться вместе с Кальдаком! Да, она шутила. А ведь это невероятно. Именно сейчас к ней вернулось чувство юмора. Более того, ей еще и захотелось посмеяться вместе с Кальдаком!
– Так, занесло меня вдруг.
Кальдак нахмурился.
– Можешь не бояться, я не сержусь. У меня в самом деле много острых углов.
Поразительно быстро он вновь надел маску. Острые углы, пугающая проницательность, граничащее с фанатизмом упорство – вот это настоящий Кальдак. Подумать только, а ей-то показалось, что он состоит не только из гранита.
– Сядь. Я возьму вилки. – Он поставил на стол дымящиеся тарелки. – Не очень питательно, но все-таки еда. А ты со вчерашнего дня не ела. Когда мы ехали сюда, у тебя урчало в желудке.
– Не очень-то вежливо говорить мне об этом.
– Невежливо была бы тебя не покормить.
Ох, как же она проголодалась! И поняла это только теперь, когда нервное напряжение немного отпустило ее.
Кальдак вернулся из кухни с салфетками и столовыми приборами.
– Вгрызайся.
Бесс взяла вилку.
– Так перед обедом говорила твоя мама?
Он покачал головой.
– Нет, это один из моих острых углов. Знаешь разницу между
Однако уже через две минуты Бесс убедилась, что манеры Кальдака за столом безукоризненны. Тогда она решилась спросить:
– Твоя мама жива?
– Нет, она давно умерла. Отец тоже. А твои?
– Мы с Эмили были еще маленькие, когда умерла мама. А папа погиб в автокатастрофе, когда мне было пятнадцать лет.
– Значит, ты тоже рано осталась одна…
– Ну, у меня была Эмили. Она тогда училась в медицинском колледже и жила в городе. Мы продали Тингейт – это наш дом, – и я переехала к ней.
– Раз так, все прошло сравнительно легко, да?
Бесс нахмурилась.
– Ну, не совсем. Я была довольно нервным ребенком и страшно скучала по Тингейту. Сначала тяжело приходилось со мной, но потом я как-то успокоилась.
– Тингейт… – повторил Кальдак. – Похоже на название родового поместья.
– Нет. – Бесс покачала головой. – Самый обыкновенный дом, хотя и довольно большой. Правда, рядом была река.
– Но ты любила свой дом?
Он очень внимательно смотрел на нее.
– Конечно. Мне и сейчас его порой не хватает. Но Эмили была права, мы не могли сохранить его. Нельзя цепляться за прошлое.
– Расскажи мне про Тингейт, – попросил Кальдак.
– Зачем тебе?
– Просто любопытно.
– Я же говорю, ничего в нем особенного нет. Хотя жить было хорошо. Мы много купались, плавали на лодке, а однажды построили домик на дереве… Даже не знаю, отчего этот дом так много для меня значил. – Она замолчала, опустив глаза в тарелку. – Кстати, примерно в таком доме выросла Кэтрин Хэпберн. Я прочитала ее мемуары. В Тингейте было что-то… золотое! В детстве мы с Эмили были безмятежно счастливы в том доме. Там я всегда чувствовала себя защищенной. Внешний мир был непонятен, враждебен, суров, а Тингейт оставался чем-то простым и… невинным.
– В наши дни невинность встречается редко, – усмехнулся Кальдак. – Думаю, вам не стоило продавать дом.
Бесс покачала головой.
– По страховке мы получили очень мало, и Эмили едва ли смогла бы содержать нас обеих. Нет, она приняла тогда правильное решение. – Волна грусти захлестнула ее; она так давно не вспоминала о Тингейте. – Любой ребенок должен иметь право на детство в Тингейте или в каком-нибудь таком же месте. Хорошо бы записать это в Конституцию.
– Напиши своему конгрессмену. В Конгрессе любят защищать права детей: это политически целесообразно. А ты пей молоко. Это тоже политически целесообразно.
Бесс была рада перемене темы. Тингейт в ее воспоминаниях был неразрывно связан с Эмили, и разговоры о детстве только обострили ее тоску по сестре.
– Я пью молоко. А тебя прошу не отдавать распоряжений.
– Не могу: учтивость разрушит мой образ.
Кальдак произнес эту фразу без улыбки, и Бесс опять не сразу сообразила, что он шутит.
– Меня твой образ мало волнует.
– А меня волнует. Причем при любых обстоятельствах. – Он отхлебнул из своего стакана. – Реакция окружающих решает все. От нее зависит… Над чем смеешься?