И умереть некогда
Шрифт:
— Подарок?! — эхом отозвался он. — К дню твоего рождения?! Да, конечно.
Он только сейчас вспомнил, что она говорила ему об этом до его отъезда в Рим.
— А что это? — спросила она не без любопытства.
В общем-то это была вещь в дом — маленький складной будильник, каким пользуются в дороге: если его сложить, получается коробочка. А у этого коробочка была сафьяновая, но Гюстав купил его потому, что ему гарантировали хороший ход.
— Да так, мелочь, — сказал он. — Сущий пустяк… Просто полезная вещь.
— Для дома?
Он сказал «да». Ведь будильник мог служить и для дома, хотя на самом-то деле, покупая его, он думал прежде всего о себе — о том, как будет просыпаться под его звон на Французской улице, а потом — в Симьезе, и еще о том, что это вещь удобная, которая не занимает много места в чемодане и которую нетрудно возить с собой. Вообще-то в поездке будильник не обязателен — портье в гостинице всегда разбудит, но приятно иметь при себе такую вещь; например, ночью, если вдруг проснешься и никак не заснуть — столько в голове бродит мыслей, можно благодаря фосфоресцирующим стрелкам узнать, который час.
— Можно развернуть?
— Конечно!
Она развязала веревочку, развернула тонкую шелковистую бумагу.
— О! — вырвалось у нее, и, помолчав, она добавила:
— Это ты купил из-за того, что получилось сегодня утром?
— Нет… нет… — сказал он.
— Ты рассердился на меня за то, что я тебя не разбудила. И теперь не хочешь больше зависеть от меня?
— Да нет же. Ну, зачем ты что-то выискиваешь? Конечно, будильник служит для того, чтобы люди не просыпали — ни ты, ни я. А верно, он красивый?
— Да, — сказала она, решив играть до конца. — Да, он в самом деле красивый.
Она открыла футляр, поставила будильник перед своей тарелкой.
— Он отлично идет, — сказала она.
— И звонит к тому же, — добавил он. — Так сколько же тебе сегодня стукнуло, любовь моя?..
Она не ответила. Вместо этого она сказала:
— Без десяти час. Когда ты должен идти?
— Как только мы кончим обедать.
— Но ты не спешишь?
— Нет, нет. Ну, в общем — не очень. Детка моя, — добавил он, привлекая ее к себе, — скоро конец нашим мытарствам.
— Ты в самом деле этому веришь?
— Конечно.
— Тем лучше, потому что, боюсь, долго я так не выдержу.
Она не хныкала, ни на чем не настаивала, — просто сказала, и то, как она это сказала, придавало ее словам куда большую значимость, чем если бы она стала жаловаться, упрекать, дуться.
— Я этого долго не выдержу, — повторила она, — как не выдержит и то, что возникло между нами, поверь мне, Гюстав.
— Понимаешь, одно цепляется за другое… — начал было он.
— Вот это-то меня и беспокоит. Я ничего не смыслю в делах, и тем не менее мне кажется, что только так их и можно вести, так и не иначе. Вот вертится колесо — как в часах, механизм работает бесперебойно, точно, но стоит попасть туда малейшей песчинке, и он остановится, а с ним остановится жизнь, — видимость жизни, какой живет, например, этот будильник. Но если человек запустил колесо…
— Ты права, Лоранс: если колесо запущено, оно должно крутиться… иначе смерть. Но можно поставить себе предел.
— Ты в самом деле веришь тому, что это можно?
А в самом деле, верил ли он? Он только сейчас задался этим вопросом. Да. Да, он верил. Стоило ему оказаться подле Лоранс — и он верил. Но именно потому, что это была Лоранс, ему хотелось создать этой женщине, которую он любил, ту жизнь, какой она заслуживала. И он цеплялся. за этот предлог, за это оправдание. Лишь на какой-то миг в глубине души признался себе, сказал: «Я поступаю так, потому что такова моя натура; потому что я — Рабо, урожденный Ребель; потому что это не только забавляет меня, но и приносит мне радость, наслаждение, какое один этот гашиш способен мне дать; потому что таков уж у меня порок, — порок, рожденный гордостью, жаждой власти, потребностью в победе; потому что это приносит мне самое большое удовлетворение, какое человек моего склада может познать. Я доставляю себе наслаждение и одновременно создаю все условия, чтобы не влачить жалкого существования с женщиной, которую люблю. А я люблю Лоранс. Люблю, как никогда еще никого не любил. По сравнению с ней Глория была ничто для меня, и если я страдал, когда она меня покинула, то я просто подохну, если потеряю Лоранс. Никто еще не дарил мне столько счастья — так естественно, просто, безоглядно. Такой любви я никогда больше не встречу. Но я, должно быть, знал, что ее найду, потому что начал новую жизнь перед самым ее появлением, потому что решил поставить крест на предыдущей и начать все по-другому, заново».
«Да, я в это верю», — повторил он про себя. И тут же оговорился: «Во всяком случае, надеюсь на это».
Так или иначе, механизм, как сказала Лоранc, был запущен, и ничего не оставалось, как крутить колесо до конца. Он взглянул на маленький будильник, чье стальное сердце стучало с неумолимой размеренностью: стрелки показывали уже час тридцать пять. Он, правда, ничего не сказал, но лицо его помрачнело.
Она убрала закусочные тарелки.
— Ты почти ни к чему не притронулся. Невкусно?
Вкусно? Или невкусно? Какое это имеет значение: важен ведь не самый процесс еды, — важно насытиться.
— Потрясающе, — сказал он. — Как ты хорошо готовишь!
Она не стала ничего объяснять. Закуску-то ведь она купила в магазине.
— Сейчас принесу тебе мясо.
Она исчезла, а он машинально посмотрел на будильник. Если он хочет попасть на четырехчасовой самолет, — ведь Джонсон уже в полдень вылетел в Лондон, — а прежде зайти к себе в контору, обо всем условиться, отдать необходимые распоряжения, то времени у него в обрез. Успеть же на четырехчасовой ему просто необходимо, если он хочет пересесть в Женеве и в тот же вечер быть в Гамбурге. Опоздать на самолет значило потерять весь день. А за это время чего только не наделает Гете! Он поднялся, прошел в спальню.
Когда Лоранс вернулась из кухни, Гюстава за столом не оказалось.
— Гюстав?! — позвала она.
Мясо уже было на тарелке, обильно политое беарнезским соусом.
— Гюстав, иди же… иди скорей… мясо остынет… да и соус будет невкусным.
— Сейчас!.. Сейчас!..
Но он не появлялся. Тогда она решила посмотреть, что он там делает, и направилась в спальню. Уже с порога она все поняла: поставив на кровать чемодан, он укладывал туда вещи — четыре рубашки (она недавно купила ему новые), халат, который она сшила ему из шелка (времени у нее, пока он отсутствовал, было хоть отбавляй!), всякие мелочи — носки, трусы. Одним движением руки он сгреб с полочки в ванной зубную щетку, мыльницу.
— Что ты делаешь?
Он обернулся словно вор, застигнутый на месте преступления.
— Ты же видишь, — сказал он.
Она в самом деле видела — видела, что он упаковывает чемодан.
— Ты снова уезжаешь?
— Да. Так надо. Уверяю тебя, я это делаю не для удовольствия. Мне необходимо съездить в Гамбург. Оттуда я заеду в Париж. Затем подскочу на побережье Атлантики, где в это время будет Джонсон…
— Но… ты же мне вчера ничего не сказал!
— Э-э! — протянул он. — Вчера я еще и сам этого не знал.