И в сотый раз я поднимусь
Шрифт:
– Выпьем, закусим, – затягивается напоследок певунья-профессор.
Через час Элизабет уже совершенно по-русски, с пониманием может произнести «Хорошо сидим», а также без труда выводит своим чистым голоском: «Я б никогда не полюбила, но как на свете без любви прожить!»
График
Интересно, течение человеческой жизни построено по какому-то определенному закону или события выскакивают по случаю, без всякого смысла?
Вот, например, проснулся
Тем более никто не пострадал, как когда-то в Помпеях или Геркулануме. Там все случилось вполне в духе античной трагедии. Классическая архитектура, жители нарядные, в сандалях и туниках. Везувий величественный – главная достопримечательность. И вдруг как полыхнет! А потом раскаленные камни с неба, огненная лава, заполняющая улицы и дома. Не спрятаться, не скрыться.
И в чем был смысл?
От людей остались только силуэты в пластах пепла и никому больше не нужные здания и утварь. Так веками все и покоилось. Однако какой-то замысел тут таился. Иначе зачем через семнадцать веков принялись откапывать, допытываться, расчищать? Зачем ученые расписывают последний помпейский день по часам? Зачем эти толпы туристов, эти стихи и живописные полотна? Мало разве других впечатлений?
Может, это намек земных недр и неба на то, что человек слаб и бессмысленно тратить жизнь на накопление благ и изобретение роскошеств? Чтобы люди через столетия увидели, что, собственно, от них остается, и принялись жить по-новому, ценя самое простое, что дается день ото дня?
Море, солнце, апельсины.
Где тут понять…
С нынешним вулканом тоже не все так просто. Но это обнаружится не сразу. Однако некоторые истории уже всплывают.
Вот, говорят, полетели молодожены в свадебное путешествие. Как расписались, так и отправились. Далеко-далеко. С пересадкой в Лондоне. А в Лондоне как раз все полеты и отменили из-за Эйящаскакдамля. Пришлось торчать в аэропорту, час от часу теряя надежду на медовость брачного отпуска.
Эйфория испарялась, напряжение, напротив, копилось.
И к концу вынужденного ожидания произошел разрыв супружеских отношений, так как всю досаду новобрачные изрыгали друг на друга, вдохновенно и упоенно отыскивая болевые точки соратника по «горю и радости». Естественно, из Лондона устремились не в «прекрасное далеко», а домой. И не дружной парою, а врагами навек. Причем у пары врагов ожидалось пополнение, бывшее на тот момент четырехнедельным скрюченным эмбрионом, о чем пока никто не догадывался.
Налицо влияние могучих сил природы на судьбу человека, которому еще только предстоит родиться.
Будущая мать настроена ни за что не показывать дитя ушедшей любви отцу-подлецу.
Будущий отец твердит в качестве утешения заклинание: «Все бабы – твари».
Ребенок обречен расти в неполной семье, с кучей вопросов о папе, маме, самом себе и смысле жизни, наконец.
А все вулкан!
Или как-то иначе, но проявилось бы все равно?
Нет,
Про ход собственной жизни Саша давно поняла: у нее все идет вверх-вниз. Иногда незаметный, иной раз очень трудный подъем вверх, через преодоления, мрак и тяжесть, далее – радость покоренной вершины, а потом спуск, когда легкий и почти неощутимый, когда головокружительный, как падение в пропасть. Хорошо то, что в пылу движения не отдаешь себе отчета, падаешь ли ты или карабкаешься ввысь. Ужасаться или радоваться получается только задним числом.
Самое главное – осознавать, когда наступил передых, чтобы насладиться им, не отвлекаясь на мелочи.
Скоро, совсем скоро вся предыдущая жизнь, полная взлетов и падений, будет казаться Саше безоблачным раем. Ей понадобятся все ее силы. И тогда память откроет спасительные роднички. Их живая вода поможет, в какую бы страшную сказку ни завела ее реальность.
Хармс как предчувствие
Саша никогда не просыпалась в ужасе. И даже просто в плохом настроении. Утро – ее лучшее время. Так было всегда, по крайней мере, с тех пор, как она себя помнила. Уныние могло приползти с приходом тьмы. Утренний свет всегда дарил любопытство, надежду, радость, ожидание какого-то нового счастья.
Саша знала людей, встречавших начало дня в тоске и только к вечеру успокаивавшихся, смирявшихся с жизнью. Это было совсем другое устройство мировосприятия. Саше всегда было жалко вечерних людей. Страшно им жить, должно быть.
Невыносимо жутко.
В то летнее жаркое утро она проснулась слишком рано – в шесть. От толчка в сердце.
Все ее существо переполнял невыносимый животный страх. Неописуемый и никогда ранее не испытанный.
Был и некий предвестник, зародышек этого отвратительного чувства. Он поселился в ее душе перед самым сном.
Почему-то она взяла почитать на ночь маленькую книжечку Хармса, и та сама собой открылась на совершенно неподходящей для успокоительного чтения страничке.
Там описывалась встреча какого-то Пронина с дамой по имени Ирина Мазер. Пронин хвалил чулки этой дамы, хватаясь за них рукой. Потом Ирина сказала, что чулки уже кончаются, а дальше идет голая нога. Пронин восхищался теперь уже не чулками, а ногой и целовал ее…
«Ирина сказала:
– Зачем вы поднимаете мою юбку еще выше? Я же вам сказала, что я без панталон.
Но Пронин все-таки поднял ее юбку и сказал:
– Ничего, ничего».
Однако вдруг свидание, сулившее скорое обоюдное счастье, прервал резкий звук. К ним заявились обычные в те времена гости: «человек в чОрном пОльто», военные с винтовками и дворник.
Человек в чОрном пОльто велел Ирине ехать с ними, не позволив даже надеть панталоны.
И Пронину тоже приказано было ехать.
Дверь комнаты заперли и запечатали печатями.
Вот, собственно, и весь рассказ. А что тут добавить?