И в торгашестве присутствует оттенок благородства
Шрифт:
В оконном проеме сгрудились дикие звери, пришедшие поклониться младенцу, они замерли и кричат от ужаса беззвучным криком. Те животные, что на переднем плане, относятся к видам, истребленным человеком или сохранившимся только в зоопарках. Дронт, голубой кит, странствующий голубь, квагга, горилла, орангутанг, белый медведь, кугуар, лев, тигр, медведь-гризли, калифорнийский кондор, кенгуру, вомбат, носорог, орел.
Позади них другие звери, а на холме видны очертания двух фигур: это тасманийский абориген и гаитянский индеец.
– Не могли бы вы поделиться компетентным
– просит фидеорепортер.
Лускус улыбается и говорит:
– Компетентное мнение будет оглашено через пару минут. Полагаю, вам лучше поговорить сначала с доктором Рускинсоном. Похоже, у него с первого взгляда сложилось определенное мнение. Дураки и святые, как вы знаете...
Красное лицо и гневные крики Рускинсона фиксируются камерой и идут в эфир.
– Дерьмо разлетается по всему миру!
– говорит громко Чиб.
– Оскорбление! Насмешка! Пластиковый навоз! Плевок в лицо искусства, пинок в зад всему человечеству! Оскорбление!
– Что же такого оскорбительного в картине, доктор Рускинсон? спрашивает репортер.
– Вы считаете, что она осмеивает христианскую веру, а также учение панаморитов? Мне так не показалось. Мне показалось, что Виннеган пытается сказать, что люди извратили христианство и, может быть, все религии, все идеалы ради своих алчных самоубийственных целей, что человек по сути своей извращенец и убийца. По крайней мере, так понял картину я, хотя, конечно, я всего лишь простой смертный и...
– Предоставьте искусствоведам заниматься критикой, молодой человек! набрасывается на него Рускинсон.
– Полагаю, у вас нет двух докторских степеней, одной по психиатрии, второй по искусству? У вас есть официальное удостоверение, что вы искусствовед? Виннеган, не имеющий никакого таланта, не говоря уже о гениальности, которой награждают его в самообольщении разные пустозвоны, это исчадие из Беверли Хиллз выставляет на обозрение свой хлам, фактически мешанину, привлекающую внимание единственно из-за необычной техники, а ее мог разработать любой инженер по электронике; меня бесит, что любая хитроумная штучка, новый пустячок способен одурачить не только определенные слои общества, но и наших высокообразованных и официально зарегистрированных искусствоведов, как присутствующий здесь доктор Лускус, хотя всегда найдутся ученые ослы, которые ржут столь громко, напыщенно и туманно, что...
– Разве не правда, - спрашивает репортер, - что многих художников, которых мы теперь называем великими, к примеру Ван Гога, осуждали или не замечали современные им критики? И...
Репортер, искусный в провоцировании вспышек гнева у интервьюируемого ради зрительского интереса, делает паузу. Рускинсон едва сдерживает себя, его мозг - кровеносный сосуд за секунду до разрыва.
– Я не из числа непрофессиональных невежд!
– вопит он.
– Я не виноват, что в прошлом существовали Лускусы! Я знаю, о чем говорю! Виннеган - всего лишь микрометеорит в высших сферах Искусства, он не достоин чистить туфли великим светилам живописи. Его репутация в прошлом была раздута определенной кликой, поэтому она сияет сейчас отголоском былой известности, а эти гиены, кусающие ту руку, что кормит их, подобные бешеным псам...
– Вам не кажется, что вы запутались слегка в эпитетах?
– спрашивает фидеорепортер.
Лускус берет нежно руку Чиба и тянет его в сторону, где они не будут попадать в кадр фидеокамеры.
– Дорогой Чиб, - воркует он, - наступил момент показать себя. Ты знаешь, насколько сильно я люблю тебя, не только как художника, но просто как человека. Мне кажется, ты больше не можешь противиться духу того глубокого взаимопонимания, нити которого протянулись незримо между нашими душами. Боже, если б ты только знал, мой славный богоподобный Чиб, как я мечтал о тебе, с каким...
– Если ты думаешь, что я скажу "да" только потому, что ты способен создать или испортить мне репутацию, не дать мне премию, то ты ошибаешься, - говорит Чиб. Он вырывает руку.
Единственный глаз Лускуса гневно вспыхивает. Он говорит:
– Ты находишь меня отталкивающим? Конечно, тобой руководят не моральные соображения...
– Дело в принципе, - говорит Чиб.
– Даже если б я любил тебя, чего нет и в помине, я бы не отдался тебе. Я хочу, чтобы меня ценили только по моим заслугам, только так. Прими к сведению, мне наплевать на чье-либо суждение. Я не желаю слышать хвалу или хулу от тебя или кого угодно. Смотрите мои картины и спорьте между собой, шакалы. Но не старайтесь, у вас не получится вогнать меня в те рамки, которые вы для меня придумали.
ХОРОШИЙ КРИТИК - МЕРТВЫЙ КРИТИК
Омар Руник покинул свою сцену и теперь стоит перед картиной Чиба. Он прижимает руку к голой груди - слева, где вытатуировано лицо Германа Мелвилла; второе почетное место на правой половине груди отдано Гомеру. Руник издает громкий возглас, его черные глаза - словно две огнедышащие топки, дверцы которых разворотило взрывом. Как не раз уже случалось с ним, Руник охвачен вдохновением при виде картин Чиба.
Зовите меня Ахабом, а не Ишмаэлем.
Ибо я поймал в океане Левиафана.
Я - детеныш дикой ослицы в семье человека.
И вот, моим глазом я увидел все!
Моя грудь словно вино, которое просит выхода.
Я - море с дверьми, но двери заело.
Осторожно! Кожа лопнет, двери рухнут.
"Ты - Нимрод", - говорю я своему другу Чибу.
И настал час, когда Бог говорит своим ангелам:
Если то, что он сделал, - только начало, тогда
Для него нет ничего невозможного.
Он затрубит в свой рог
Перед стенами Небесного Царства, требуя
Луну в заложницы, Деву в жены,
Предъявляя права на процент от доходов
Великой Вавилонской блудницы.
– Заткните рот этому сукину сыну!
– кричит директор Фестиваля.
– Он заведет толпу, и кончится погромом, как в прошлом году!
Болганы подтягиваются к помосту. Чиб наблюдает за Лускусом, который разговаривает с фидеорепортером. Расслышать слова Чиб не может, но он уверен, что Лускус дает далеко не хвалебный отзыв о нем.
Мелвилл описал меня задолго до моего рождения.