«И я ищу, ищу, ищу». Судьба советского офицера
Шрифт:
– Вот мы и дома…
Эти слова привели Людмилу в ещё большее волнение, и ему показалось, что она замерла в ожидании какого-то боле ясного продолжения, но он снял с неё пальто, повесил на вешалку рядом со своей шинелью. Он не любил бросать слов на ветер и не хотел, чтобы какие-то его заявления в развитие отношений оказали влияние на её поведение в этот вечер и, конечно, предстоящую ночь.
«Пусть идёт всё так, как идёт! – решил он и даже загадал: – Если сегодня будет всё, значит, выбора у меня не останется. Значит…»
И вот они снова оказались в постели, и он снова довольно легко прошёл всё то, что было повторением пройденного прежде. Легко освободил из плена два восхищавших его холмика, коснулся попеременно каждого
Людмила противилась молча, именно слегка противилась, а не сопротивлялась. Она не повторяла как прежде «не надо», «ты же обещал». И от этого ему в какой-то момент показалось, что она решилась на всё, а потому резко спустился вниз и стал целовать колени, бёдра, продвигаясь всё выше и выше, а затем протянул руки вверх, коснулся пояска, удерживавшего последнюю преграду, и потащил эту преграду вниз. Она перехватила её, слегка поджала ноги, сорвала и убрала куда-то в кресло, где была аккуратно сложена её кофточка.
Он воспользовался моментом и тут же очутился меж вздрагивающих ножек, лихорадочно стиснувших его, но тут же обмякших – опоздала…
Он стал целовать бёдра, поднимаясь всё выше и наползая на Людмилу. Людмила вздрогнула, не произнесла ни слова, но поспешила закрыть рукой то, к чему он так стремился. Он стал целовать эту руку, отодвигая её и устремляясь к тому желанному и притягательному, чего ещё никогда, и никто не касался не только так как прикоснулся он, но и вообще никак…
Она реагировала не слишком бурно и страстно, а скорее даже на удивление спокойно, возможно, потому что не только не испытывала ничего подобного, но даже и не подозревала, что такое может быть. Она пришла в оцепенение и не знала, как реагировать на его действия.
Он оторвался от заветного места, скользнул губами по вздрагивающему животику, прошёл дальше через восхитительную долину между двумя холмиками и коснулся губами её губ. Она несколько успокоилась, но слишком рано, потому что тут же ощутила сильное давление в той точке, которую так старалась закрыть рукой, но теперь не могла сделать этого потому что сама вцепилась в его руки, после чего её руки оказались в плену и вырвать их было уже невозможно.
Она ощутила как та частичка его существа, натиска которой она не только испугалась, но и устыдилась невероятно, стремится проникнуть в неё, но не может сделать этого без помощи рук, а потому не отпустила его руку, которой он хотел помочь этому проникновению, сдерживаемому самой последней преградой которая одна лишь только и охраняла и её достоинство и её девичье достояние на этом необыкновенном рубеже перехода девушки во взрослую жизнь.
Он чувствовал, что остался один рывок, один натиск и он готов был сделать его, но сделать как можно мягче, нежнее.
Но она, вздрогнув, дёрнулась, слегка извиваясь и движением сорвала натиску, который пришёлся мимо. Он же испугался лишь одного, испугался, что все эти его действия распалили настолько сильно всё его существо, что всё могло внезапно окончиться слишком бурно и в данном случае весьма неловко и неудобно, поскольку рядом с ним была девушка, ничего в этом не понимающая, а потому не способная понять, что случилось.
И тогда он замер в том положении, в котором застало его первое отражение натиска. Он всё ещё чувствовал под собой её упругое тело, её упругие изваяния, словно вонзающиеся в его грудь. Он снова стал целовать её, снова закрыл поцелуем губы, почувствовав, что она хочет что-то сказать, но какие могли быть слова в этот момент…
А в голове билась мысль:
«Ну что же… Если решение откладывается, значит, так тому и быть!»
Утром он завёз её в институт, где была назначено консультация
Потом проехал по магазинам. Увы, в Калинине они зияли пустыми прилавками. Что же удивительного? Время горбачёвщины. Пройдут годы, и бессовестные клеветники, продавшиеся Западу, будут орать на каждом перекрёстке об ужасах социалистического строя, цинично умалчивая о том, почему было именно так как было. И только добросовестные исследователи смогут поднять неопровержимые документы и доказать, что тому были причины. Запад сотрясал кризис, запад во главе с заокеанской омерзительной шайкой оказался на краю пропасти. Вот-вот должен был начаться голод, вот-вот могли рухнуть все социальные и военные институты. Вот тогда-то горбимочёвская шайка и ринулась спасать любезный ей Запад за счёт России. Продукты, настоящие продукты, натуральные и самые лучшие продукты эшелонами шли в Европу в обмен на милостивое позволение предателям советской власти и СССР вылизывать у них, заправил тёмных сил, всё то отвратительное, что составляло их «достоинства» и «плебсократические ценности». Что имеется в виду? Да ведь Задорнов давно дал на то ответ. Если мы говорим «спасите наши души», то гейропейцы и заокеанские недочеловеки кричат «спасайте свои задницы».
Циничное время ельЦИНИЗМА и торжества ельциноидов приближалось неотвратимо, приближалось, заставляя даже в романе о светлом, о любви, напоминать время от времени об этом ужасающем, омерзительном приближении.
Впрочем, нашему герою удалось взять что-то на вечер, в основном к чаю. Ну а на обед? Это уже слишком. Пообедали они в ресторане.
Когда после обеда вернулись домой, Людмила засела за учебники, а он съездил в 83-й военный городок, побывал в своём полку, где ему особенно хотелось повидать своего заместителя по политической части.
К вечеру погода испортилась. Ветер бросал в окно гроздья колючего снега, по земле мела позёмка. Но в квартире было тепло и уютно. Попили чай, переговариваясь на отвлечённые темы, в основном, конечно, об институте, о сессии, которая завершалась и о последнем семестре. Людмила словно специально заговаривала о близящемся выпуске, о грядущем распределении, но Световитов делал вид, что не понимает причин.
Потом она стала убирать со стола и мыть посуду, а он сходил в ванну, принял душ и отправился в комнату, где быстро разделся и забрался под одеяло, не включая свет.
Она ещё некоторое время что-то делала на кухне, потом он услышал, что щелкнул замочке в двери в ванну. Приглушённо послышался шум душа. Он ждал. Ждал терпеливо, повторяя про себя: будь что будет. Он решил, что снова не станет действовать слишком дерзко и настойчиво.
Наконец, она неслышно вошла в комнату, шагнула к окну и проговорила:
– Ну и погодка…
На фоне более светлого, нежели комната, окна, её контуры слегка проступали в темноте. Она долго стояла, разглядывая что-то на улице. Он не торопил. Лежал, затаив дыхание. Наконец она плотно задёрнула занавеску, и исчезла в полном мраке. Лишь по шуршанию шагов можно было определить, что подошла к постели, что сбросила халатик. Глаза немного привыкли к темноте и даже выступило в полумрак всё её волшебное существо, перехваченное в двух местах тёмными полосками. Присела на краешек, и он тут же обнял её и притянул к себе. Она повернулась к нему и долгий поцелуй положил начало второй зимней ночи, собственно, по времени ещё и не наступившей, но укрывшей всё ранней темнотой этого времени года.