И явилось новое солнце
Шрифт:
Я поник головой, глядя в пол и ожидая первого вопроса.
Вопросов не было. Долго – если бы я написал, каким долгим показалось мне это время или хотя бы как долго оно тянулось на самом деле, мне никто бы не поверил. Все молчали, пока солнце не опустилось в ярком небе Йесода и ночь не протянула свои длинные черные пальцы к острову.
С ночью явился еще один. Я услышал стук когтей по каменному полу и детский голосок:– Ну когда мы уже пойдем?Альзабо подошел ближе, и его глаза горели в темноте, которая, проникая через двери, разливалась по Палате Слушаний.
– Вас что-то держит здесь? – спросил я. – Я вас не держу.
Сотни голосов заговорили вместе:
– Да! Да! Нас держат!
Я понял, что не они здесь для того, чтобы спрашивать меня, а я – чтобы спрашивать их. И все же я еще надеялся, что ошибаюсь.
– Так ступайте, – проверил я свое предположение.
Никто не двинулся с места.
– Что я должен узнать у вас? – спросил я.
Ответа не последовало.
Все здание было сложено из белого камня, с отверстием в самой середине его светлого невесомого купола, и я даже не замечал до сих пор, что оно не освещено. Едва горизонт поднялся выше солнца, в Палате Слушаний стало так же темно, как в тех жилищах, которые Предвечный создает под ветвями больших деревьев. Лица стали неясными и колеблющимися, словно огоньки свечей; только глаза альзабо, ловя последние отблески света, горели, будто два красных уголька.
Я слышал, как матросы испуганно перешептываются, и несколько раз уловил тихий вздох ножа, выходящего и возвращающегося в хорошо смазанные ножны. Я сказал им, что бояться нечего, поскольку это мои призраки, а не их. – Мы не призраки! – раздался голосок Северы, и в нем слышалась детская обида. Красные глаза приблизились, до меня снова донесся цокот жутких когтей по каменному полу. Все остальные заерзали на своих местах, и палата заполнилась шорохом их одежд.Я тщетно попробовал вывернуться из оков, затем стал нащупывать скользящий замок и крикнул Заку, чтобы он не пытался остановить альзабо голыми руками.
Гунни – я узнал ее голос – воскликнула:
– Она всего лишь ребенок, Северьян!
– Она мертва! – ответил я. – Ее устами говорит зверь.
– Она сидит на его спине. Они здесь, рядом со мной.
Мои занемевшие пальцы нащупали замок, но я не стал открывать его, сообразив вдруг в один миг со всей ясностью, что если я сейчас освобожусь и спрячусь среди матросов, как уже собрался сделать, то наверняка не пройду испытания.
– Справедливости! – воззвал я к ним. – Я пытался судить справедливо, и вы это знаете! Вы можете ненавидеть меня, но хватит ли у вас духу сказать, что я покарал вас без вины?
Метнулась темная тень. Сталь сверкнула, как глаза альзабо. Зак тоже прыгнул, и я услышал звон оружия, ударившегося о каменный пол.
19. ТИШИНА
В общей суматохе я сначала даже не понял, кто освободил меня. Я знал лишь, что их было двое, и они подошли ко мне с обеих сторон, взяли меня под руки, когда оковы пали, и быстро повели вокруг Престола Правосудия вниз по узкой лестнице. За нашими спинами творился ад кромешный: моряки кричали и дрались, альзабо громко лаял.
Лестница была длинной и крутой, но тянулась точно под отверстием в центре купола; слабый свет падал на нее – то были последние отсветы сумерек, в сущности, лишь отражения света от перистых облаков, а солнце Йесода скрылось до утра.
В самом низу мы ступили в темноту такую густую, что я не заметил, как мы вышли из здания, пока не почувствовал под ногами траву, а на лице – дуновение ветерка.
– Спасибо вам, – сказал я. – Но кто вы?
В нескольких шагах от меня откликнулась Афета:
– Мои друзья. Ты видел их на машине, которая принесла тебя сюда с вашего корабля.
Пока она говорила, те двое отпустили меня. Мне так и хочется написать, что они немедленно исчезли, поскольку у меня создалось подобное впечатление; но я не думаю, что это верно. Вероятнее всего, они шагнули в темноту, не проронив ни слова.
Как и в первый раз, Афета вложила свою руку в мою.
– Я обещала показать тебе чудеса.
Я увлек ее прочь от здания.
– Я не готов к чудесам. Ни твоим, ни любой другой женщины.
Она рассмеялась. Обычно в женщине нет ничего более лживого, чем ее смех – этакий звук коллективного общения, как отрыжка на пиру у автохтонов; но мне показалось, что в смехе Афеты прозвучала искренняя радость.
– Я говорю правду.
После перенесенного страха я все еще испытывал слабость да к тому же изрядно пропотел, но дело было не только и не столько в этом; если я вообще в чем-нибудь смыслил (хотелось бы надеяться), так это в том, что сейчас мне не следует вступать в случайную связь.
– Тогда просто прогуляемся – уйдем от места, которое ты так стремишься покинуть, и побеседуем. Днем у тебя имелось немало вопросов.
– Сейчас их у меня не осталось, – признался я. – Мне надо подумать.
– Ну, это полезно всем. – Она улыбнулась. – Всегда или почти всегда.
Мы шли по длинной белой улице, которая извивалась, как русло реки, чтобы уклон ее не становился слишком крутым. Вдоль нее, похожие на призраки, стояли белые особняки. Большей частью они были тихи, но из некоторых доносились звуки веселья, звон хрусталя, обрывки музыки и шаги танцоров; но ни разу тишину не нарушил человеческий голос.
Миновав несколько домов, я продолжил:
– Вы не разговариваете так, как мы. Мы бы сказали, что вы вообще не разговариваете.
– Это вопрос?
– Нет, это ответ. Наблюдение. Когда мы шли в Палату Слушаний, ты сказала, что не говоришь на нашем языке, а я не говорю на вашем. Никто не говорит на вашем языке.
– Я выразилась фигурально, – объяснила она. – У нас тоже есть средства общения. Вы не пользуетесь ими, а мы не пользуемся вашими.
– Ты плетешь сеть противоречий, чтобы поймать меня в нее, – сказал я, хотя мысли мои были далеко.