И здесь граница
Шрифт:
С огнем и мечом врывались в него татарские орды, грабили польские и литовские феодалы, захватывали шведы; здесь прошли навстречу своей гибели разнаряженные наполеоновские войска, были на постое надменные кайзеровские пруссаки.
— Товарищ майор, может, поедем по улице Кижеватова? — спросил водитель у Дудко. — Так, думаю, ближе будет.
— Да, согласен.
Андрей Митрофанович Кижеватов. Имя лейтенанта-пограничника дало новое направление мыслям Кублашвили. На прошлой неделе — в который раз — ходил поклониться священным камням Брестской крепости. Молча смотрел на изувеченные, расщепленные стволы деревьев — немых свидетелей минувших боев. Растопырив обгорелые сучья, они словно взывали к людям: «Вот что с нами сделала война!»
Сняв фуражку, стоял у красных, выщербленных осколками и пулями стен Тереспольского укрепления. Вот здесь в то раннее утро упали первые снаряды, и вспышки разрывов озарили темно-багровое, точно окровавленное небо.
Уверенные в своей непобедимости, черной тучей ринулись гитлеровцы по мосту через Западный Буг. Путь им преградили пограничники 9-й заставы и красноармейцы 333-го стрелкового полка. Это они не дали захватить крепость с ходу.
Пятьсот орудий, огнеметы долбили метровые стены. Плавился в адском огне кирпич казематов, а люди жили, боролись. И так почти месяц, несмотря на тяжелые фугаски, на слезоточивые газы, на голод и жажду. Боролись, отвергая сладкие посулы парламентеров.
Какое-то удивительное ощущение охватило Кублашвили у Тереспольских ворот. Чудилось, что доносятся стоны, плач детей, скрежет железа, грохот рушившихся стен. Казалось, воочию видит лейтенанта Кижеватова. Глаза его воспалены от бессонницы, повисла раненая рука, но он по-прежнему тверд и непреклонен. Рядом осунувшийся пограничник с ручным пулеметом. Дно окопа усыпано стреляными гильзами. Перед позицией десятка два фашистов, срезанных метким огнем «Дегтярева». Пограничник с ожесточением шепчет запекшимися губами: «Здесь наша застава, и никуда я отсюда не уйду!»
У здания КПП, как постоянное напоминание о доблести отцов наших и дедов, о тяжелых испытаниях, выпавших на их долю, стоит перенесенная сюда часть крепостной стены. Над ней волнующие слова: «Помни! Ты служишь на священной земле, политой кровью героев. Будь достоин их бессмертной славы!»
Кублашвили часто думал о том, что хорошо бы написать на всех домах, у входа в каждую квартиру: «Помни! Ты живешь на земле, политой кровью героев». Эти слова постоянно напоминали бы, как вести себя. Быть может, заставили задуматься тех, кто, презрев честь и совесть, ворует, обманывает, комбинирует, или тех длинноволосых шалопаев, что толкутся у гостиниц, выпрашивая у иностранцев пачку-другую жвачки либо сигарет «Кемэл».
Поглощенный своими мыслями, Кублашвили не расслышал слов майора Дудко. Откликнулся только после повторного обращения.
— Смотрите: Фомичев!
Свет автомобильных фар выхватил фигуру коренастого мужчины с метлой в руках.
— Фомичев. Собственной персоной. Со стороны посмотреть — рачительный хозяин, поднялся чуть свет чистоту наводить, а на самом деле ждет.
— Ждет, только не нас, — заметил Кублашвили.
Скрипнув тормозами, газик остановился. Фомичев, отведя глаза в сторону, насупившись, выслушал майора. Ни слова не говоря, прислонил метлу к забору и, косолапя, зашагал по выложенной кирпичом дорожке к дому.
Дом был угрюмый и приземистый, как его хозяин. На окнах — крепкие ставни. Вокруг усадьбы высокий, глухой, без единой щелочки забор. По верху забора колючая проволока.
Миновав просторный коридор, вошли в комнату. Стол, несколько покрытых застиранными чехлами жестких венских стульев. На старомодном дубовом буфете выстроилось семь белых мал мала меньше слоников. В деревянной кадке огромный, под потолок, фикус с широкими лаковыми листьями…
Фомичев, словно завороженный, держал постановление о производстве обыска. Беззвучно шевеля пересохшими губами, дважды перечитал. Осторожно, точно хрустальную, положил бумагу на краешек стола.
— Предлагаю добровольно сдать имеющуюся у вас, Фомичев, валюту, золото… — Майор Дудко насупил белесые брови.
Фомичев поднял лохматую голову и сердито ударил о колено потрепанной залоснившейся кепкой.
— Поверьте, оговорили меня! Нахально оговорили! Не суседи, а враги, штоб ни дна им ни покрышки! Ненавидят меня, как собака кошку. А за што?
Глотая окончания слов, будто боясь, что его не выслушают до конца, торопливо говорил, что не по своей охоте пошел в полицаи, немцы заставили, что каждому своя шкура дорога, и, не служи он, служил бы кто-нибудь другой. И ничего, ровным счетом ничего плохого людям не делал. Конечно, не отказывается, бывало, что кое-кого обругал, толкнул или по шее смазал. Но не по злобе, а для острастки. А насчет того, будто раненых красноармейцев во рву расстреливал, то все это сплошная выдумка и наглая клевета. Обмундировку с убитых снимал, возражать не станет, но тоже не по своей воле, комендант приказывал. Наказание за то, что служил у немцев, он уже отбыл, и нету такого закона при Советской власти, чтоб по гроб жизни клеймо на себе таскать.
Кублашвили невольно сжал кулаки. «Негодяй! Как только земля его носит! Еще имеет наглость на советские законы ссылаться! Мужчины, женщины, даже дети воевали, жизни своей не жалели, а он, здоровенный мужик, в услужение к фашистам пошел, на задних лапках перед ними ходил. Не служил бы, мол, он, Служил бы врагу кто другой! Сам предатель, продажная душонка, и других предателями считает. Нет для него ничего святого, понятия не имеет о чести, совести, долге. Подумаешь, невинная овечка: всего лишь одежду с убитых снимал, и то по приказу…»
— Сейчас не время и не место вдаваться в подробности вашей «деятельности» у гитлеровцев, — сухо заметил майор Дудко. — Всплыли некоторые подробности, которые вы, — в чуть сипловатом голосе майора прозвучала ирония, — видимо, из скромности утаили от следствия в сорок четвертом году.
Фомичев сник, беспомощно уронив на колени тяжелые узловатые руки, но через минуту довольно дерзко ответил:
— Пужать меня не надо. Свое я получил сполна, и больше не довесят.
Он был уверен в своей неуязвимости. Ну кто может знать, что по совету своего папаши, прожженного контрабандиста, отошедшего от дел только лишь после паралича, на второй же день оккупации Бреста он предложил свои услуги гестапо? В предателях и провокаторах там была явная нужда, и Фомичев оказался ценным приобретением.
С первым своим заданием Фомичев справился успешно. В лагерь военнопленных привели его под конвоем с очередной партией израненных бойцов. Заросший, в потрепанной красноармейской форме, он ничем не отличался от других. Натянув на себя личину советского патриота, он умело втирался в доверие к людям. Вскоре ему удалось пронюхать о подготовке к побегу.
Гестаповец Герман Линге, у которого Фомичев состоял на связи, знал свое дело и научил как, не вызывая подозрений, остаться в стороне. В назначенный час предатель вслух выразил недовольство выданной на обед брюквенной баландой, для правдоподобности был жестоко избит вахманом (этого, правда, Фомичев не ожидал) и брошен в карцер, а собиравшиеся бежать — повешены.