И здесь граница
Шрифт:
Слава вам и великая благодарность! И какое счастье, какая огромная честь принадлежать к вашей дружной и мужественной семье!
Давний знакомый
На листке бумаги два слова: «Давний знакомый», но сколько воспоминаний будят они.
…Ночью прошел дождь, а под утро приморозило. Жесткая высохшая трава, земля, деревья, шпалы, светофоры покрылись скользкой ледяной коркой. А тут еще снежная метель. В холодном воздухе бешено крутил, забивая дыхание, сек по глазам снег. Деревья взмахивали ветками, словно защищаясь от резких порывов ветра.
Кублашвили подошел к первому пассажирскому вагону, стоявшему на запасных путях отстойника.
— Будем приступать, — обернулся к шедшему за ним сержанту Денисову. — Я останусь здесь, а ты займись следующим. Посмотрю, что и как, и зайду к тебе. Договорились?
— Понятно, товарищ старшина!
Кублашвили ухватился рукой за обледенелый поручень и легко вскочил на высокую ступеньку вагона.
Нажал ручку — и он в тамбуре. Стряхнул с шапки снежную крупу. Ну и погодка! Его-то группе хорошо, все же в тепле работают, а каково ребятам, досматривающим товарняк, платформы?
Отворилась дверь, выглянул проводник. Кого, мол, нелегкая несет?
Высокий, статный, со шкиперской бородкой, он, позевывая, уставился на пограничника и, часто заморгав заспанными глазами, неожиданно заулыбался. Редкие зубы придавали какое-то мальчишеское выражение его лицу.
— Не узнаете? А я сразу вас узнал! — проговорил хриплым сонным голосом.
Кублашвили пожал плечами. Нет, это упитанное, с едва заметными оспинками лицо он видит впервые. Да разве упомнишь, с кем приходилось встречаться? Тысячи, десятки тысяч людей проходят через КПП.
— Ну и проучили же вы меня в тот раз! — оживленно продолжал проводник, словно даже воспоминание о давно минувшей неприятности доставляло ему удовольствие. — По всем правилам проучили! Больше года не ездил в загранрейсы, но, поверите, дня не было, чтобы не вспоминал ту заварушку с будильниками! Я просто обалдел, когда они, ха-ха-ха, на всю станцию…
Кублашвили, сузив глаза, присмотрелся. Ага, это же тот самый «часовщик»! Ничего не скажешь, старый знакомый. Только из-за бородки не узнал его.
Часами надумал промышлять. Как же, недурный бизнес! С выгодой можно продать за рубежом.
Закупил как-то десятка полтора дамских золотых часиков с браслетами да еще в придачу к ним пяток будильников, и припрятал все это в укромном местечке.
И вот ровно за пятнадцать минут до отправления поезда в вагон поднялся пограничный наряд. Проводник, уверенный, что он вне опасности, прислонился спиной к простенку между окнами, блаженно щурился, словно радуясь чему-то.
И вдруг все пять будильников в один голос, громко и настойчиво заявили о своем существовании.
На лице проводника страх и смятение. Ему не хватало воздуха. С мистическим ужасом смотрел он на пограничников. Глаза расширились. На лбу выступил пот.
— Дело прошлое… Но я и по сей день никак не пойму, сколько голову ни ломал, почему будильники затрезвонили. И именно в тот момент, когда вы заявились. Готов поклясться всеми святыми, что ни один, понимаете, ни один не был заведен! И так внезапно…
— И я не пойму, — уклончиво ответил Кублашвили.
Первой мыслью тогда было дождаться возвращения проводника и в его присутствии изъять контрабанду. Но затем перерешил. С изъятием можно повременить. Час-другой ничего не изменят. Он проучит этого дельца, за которым давно уже водились грешки. Проучит, чтобы надолго запомнилось.
И Кублашвили, поставив завод у будильников на определенное время, уложил их обратно в тайник.
«Однако пора приступать, а то, пожалуй, не я Денисову, а он мне придет на помощь», — подумал Кублашвили и сказал:
— Вынужден прервать нашу беседу. Время у меня ограниченное.
— Можете проверять, но только ни к чему все это. Сам закаялся и десятому закажу… Боком те будильники вышли.
Серые глаза проводника были по-детски чисты, говорил он настолько искренне, что Кублашвили почувствовал к нему невольное расположение.
Порядок досмотра привычный, давно установленный.
Стоя в дверях купе, проводник достал пачку сигарет и, закурив, спросил с простодушным видом:
— Извините меня, но правду ли говорят, будто вы, старшина, особый прибор для проверки придумали… что-то наподобие рентгена. И премию за него — пятьдесят тысяч отвалили… и отвертка у вас… ну, какая-то специальная. Головка начинает светиться, если что.
«Назойлив ты, как осенняя муха, — поморщился. Кублашвили. — Валяй, валяй! Разубеждать не собираюсь, подобное слышать не впервые. Чего ни выдумывают контрабандисты обо мне и моей отвертке!»
— Почему это вас интересует? — холодно спросил он.
Проводник поспешно опустил глаза.
— Поверьте, я без всякой задней мысли.
Последовала неловкая пауза. Проводник поперхнулся табачным дымом, побагровел и закашлялся, схватившись рукой за грудь.
Чтобы как-то сгладить напряженность, Кублашвили миролюбиво, чуть ли не дружески, сказал:
— Готово, пошли дальше.
Пятое купе. Нижний диван, батарея, стены. Теперь верхний плафон. Кублашвили поставил в проходе деревянную лесенку, ловко поднялся по ней. Да, видимо, и тут давно уже никто не касался плафонных шурупов. Вон даже головки у них заржавели. А почему, собственно, заржавели? Уже стало правилом ничего не принимать на веру и, если возникло сомнение, обязательно доискиваться до первопричин.
«Откуда ржавчина? Крыша не протекает, сырости нет. Надо разобраться…»
Он сунул руку в карман. Фу, какая досада! Отвертка в шинели.
Едва лишь спустился вниз и взялся за шинель, как проводник оживился и затараторил:
— Нечего и сомневаться! Все, абсолютно все в порядке! Никаких нарушений!
Кублашвили слушал и не слушал. Мысли его были заняты шурупами на плафоне.
— А? Что вы сказали? — спросил рассеянно.
— Говорю, все в полном порядке… Но понимаю: проверять обязаны. Се ля ви, как говорят французы. Такова жизнь!