И звезды любить умеют (новеллы)
Шрифт:
На основе открывшегося Дандре был предан суду. Ему, сенатскому прокурору и умелому юристу, удалось избавиться от обвинений во взяточничестве и переквалифицировать статью. Теперь ему инкриминировали «введение в заведомо невыгодную сделку». Дандре был присужден штраф в 36 тысяч рублей. Он выплатил их, дал подписку о невыезде (следствие по делам городской столичной думы набирало новые обороты)… и немедленно, по чужому паспорту, купленному за безумные деньги, уехал из России в Америку — чтобы присоединиться к гастролировавшей там Анне.
Его появление многое поставило на места в отношениях тайных супругов. Теперь Анне окончательно стало ясно, что они с Виктором и впрямь связаны пожизненно. И ей придется так или иначе считаться с его постоянным присутствием — ведь он, по сути, беглый преступник. Кстати, не только беглый, но и бедный… Все капиталы его остались в России и заполучить их пока что не представлялось возможным. И доходы Анны — теперь единственное, на что они оба могут рассчитывать.
К чести Виктора Дандре следует сказать, что он сделал все мыслимое и немыслимое, дабы преумножить доходы. И ему это удалось. Он стал импресарио труппы — и великолепным импресарио. Порою он говорил, что даже сам не подозревал о своих способностях.
Правда, Любовь Федоровна (она практически не расставалась с дочерью) его не переносила. Она говорила, что Дандре составляет слишком плотный график гастролей, заставляя Анну работать чрезмерно много. Она страшно жалела, что когда-то сама толкала дочь в объятия этого человека.
Однако постепенно они как-то смогли ужиться между собой: мать Анны и ее муж сумели подавить свою взаимную ревность. Тем паче что оба они терпеть не могли Михаила Мордкина и настаивали, чтобы Анна расторгла контракт с ним — особенно после той статьи в «Тэтлер». Впрочем, Михаил и сам не возражал: сносить пощечины даже от женщины, которую он, можно сказать, немножко когда-то любил, было для него непереносимо… Тем не менее контракт обязывал завершить сезон. О продлении не могло быть и речи, особенно когда стало известно, что Мордкин состоит в переписке с Кшесинской и ведет переговоры о партнерстве.
Наконец-то сезон был окончен: Анна Павлова и Михаил Мордкин могли разойтись навсегда.
Расставались они более чем холодно. Однако в последнюю минуту, прощально пожимая руки, вдруг застыли, глядя друг на друга. На счастье, ни Дандре, ни суровой маман в ту минуту рядом не оказалось.
— Михаил, Миша… — сказала вдруг Павлова, и Мордкин даже вздрогнул: она всегда его называла только по имени-отчеству. — Помните ли вы Москву? Вспоминаете ли, как мы с вами там… танцевали?
Он мгновенно понял, о чем она. И ответил так искренне, как не отвечал, быть может, никогда и никому:
— Да, вспоминаю. Я всегда жалел… всегда удивлялся…
Он запнулся под ее взглядом. Она усмехнулась:
— Да, я понимаю… Я не хотела вам рассказывать — не сказала бы и сейчас, да что-то говорит мне, что расстаемся мы навсегда. Помните ли вы черную карету?
Мордкина словно ударило. Вот те на! Она знала? Неужели слухи о таинственной незнакомке заставили ее приревновать и отказаться от зарождавшейся любви?
Он что-то пробормотал.
— Однажды, когда я вышла после спектакля, ко мне подъехала черная карета, — рассказывала Анна. — Меня втащили внутрь… Я никого не видела, слышала только голос. Обворожительный женский голос объяснил мне, что со мной сделают, если я не отстану от вас, Михаил. Я начала бессвязно объяснять, что у меня и в мыслях ничего такого не было… Хотя в мыслях у меня в ту пору многое было, чего греха таить! — усмехнулась Павлова с печальным озорством. — Меня не слушали. Меня вышвырнули из кареты. По счастью, мы проезжали через какой-то парк, я упала на мягкую землю газона. «Угомонись! — снова услышала я голос. — Угомонись, не то в другой раз ты будешь лежать на мостовой с переломанными ногами». И карета унеслась прочь.
Анна перевела дыхание.
— Я провела двое суток в своем номере. Я была потрясена. Я представила себе свое будущее без танца — и мне захотелось немедленно покончить с собой от страха. Пережить то, что я потеряю вас, оказалось гораздо легче.
Она нервно сглотнула и попыталась усмехнуться:
— Вы сердитесь на меня? Но… наверное, это была не настоящая любовь? Как вы думаете?
Мордкин задумчиво смотрел в ее неправильное, прелестное лицо. Бедная Анна, она так и не узнала, что такое настоящая любовь, иначе не спрашивала бы его сейчас с таким трепетом. Значит, она не любит своего барона?
Мордкин ощутил странную смесь радости и жалости и великодушно кивнул:
— Думаю, что не настоящая.
Она вздохнула с откровенным облегчением.
Поезд уже тронулся, и только теперь Мордкин вдруг вспомнил… Когда черная карета появилась после долгого перерыва, таинственная дама, награждая любовника прощальным поцелуем, шепнула:
— Твоя партнерша угомонилась? — и не успел Михаил удивиться, как был нежно вытолкнут из кареты — в полуквартале от своего дома, как обычно.
Боже мой! А он-то считал себя человеком не глупым, он даже увлекался аналитическими методами некоего господина Шерлока Хольмса, персонажа недавно переведенных в России рассказов англичанина Артура Конан-Дойла. И ничего не понял!
С другой стороны, а что он мог бы сделать?
Больше они с Анной Павловой не виделись. Правда, до Михаила Мордкина доходили слухи о блистательной карьере его бывшей партнерши. Павлова завоевала мир. За двадцать два года гастролей она дала более девяти тысяч спектаклей, истанцовывая в год две тысячи пар балетных туфель, которые специально для нее шил знаменитый итальянский мастер Никколини. Ее называли не артисткой, а явлением природы. Ее именем — именем русского лебедя — называли сорта тюльпанов и роз. Но она была больна: знаменитая энергия, о которой когда-то писал дирижер Хайден, иссякала, не восстанавливаясь больше.
Наверное, Павлова достигла пика своего мастерства. Не осталось вершины, к которой она не могла бы взлететь… этот лебедь должен был летать, а не плавать снова и снова в пруду обыденности. Поэтому неудивительно, что ее легкие, и всегда-то слабые, дали себя знать. Да так, что встал вопрос о жизни и смерти.
Доктора настаивали на немедленной резекции ребер, чтобы откачать жидкость из плевры. Но после этого она не могла бы танцевать. Анна Павлова отказалась, однако теперь она знала, что дни ее жизни сочтены. Правда, она рассчитывала, что ей будет отпущено чуточку побольше времени. Однако судьба что-то заспешила.
Поезд, на котором Анна возвращалась с Лазурного берега в Париж, столкнулся с грузовым составом, и хоть обошлось без жертв, с верхней полки упал кофр, сильно ударив ее по ребрам. А потом испуганные пассажиры бросились вон из вагонов, боясь пожара, и, полуодетые, долго шли до станции, где еще дольше (двенадцать часов) ждали другого поезда. Стоял декабрь…
В результате всего этого, добравшись до Парижа, Анна слегла с плевритом, но не отменила гастролей в Нидерландах. Однако, лишь поселившись в гаагском «Hotel des Indes», она поняла, что не сможет танцевать, и вызвала врача. Стало ясно: выступать Павлова не будет, и в программке выступления балета Павловой, напечатанной в Голландии, имя балерины в составе исполнителей не значилось. Она уже не выходила из своих апартаментов в гостинице. Предчувствуя близкий конец, Павлова попросила одну из балерин своей труппы, Нину Кирсанову, сходить в русскую церковь и помолиться за нее. Вечером Кирсанова танцевала вместо нее в балете «Амарилла», однако рисунок танца Павловой в «Умирающем лебеде» прочертили на пустой сцене лучом прожектора…