И.А. Гончаров
Шрифт:
В 1848 году, по всей вероятности, осенью, Гончаров познакомился с Гоголем. «Раз он, — рассказывал Некрасов А. С. Суворину о Гоголе, — изъявил желание нас видеть. Я, Белинский [99] , Панаев и Гончаров надели фраки и поехали представляться, как к начальству. Гоголь и принял нас, как начальник принимает чиновников; у каждого что-нибудь спросил и каждому что-нибудь сказал. Я читал ему стихи «К родине». Выслушал и спросил: «Что же вы дальше будете писать?» — «Что бог на душу положит». — «Гм», — и больше ничего. Гончаров, помню, обиделся его отзывом об «Обыкновенной истории». [100]
99
Белинский
100
«Литературное наследство», N 49–50. М. — Л., 1946, стр. 204.
В своих «Литературных воспоминаниях» И. Панаев также рассказал об этом свидании с Гоголем, заметив, между прочим, что хотя Гоголь и говорил с каждым из них об их произведениях, «было заметно, что не читал их». Что касается Гончарова, то он никогда после не вспоминал об этом, оставившем тяжелый осадок на душе (и не только у Гончарова), знакомстве с Гоголем. Но до конца жизни он чтил Гоголя как великого художника, отмечая при этом его плодотворное влияние на свое творчество.
У многих, знавших Гончарова в те годы, создавалось впечатление, что он доволен жизнью. Редко встречались на долгом жизненном пути романиста люди, которые сумели верно понять его душу, ощутить его сердце. Гончаров не любил раскрываться на людях, был сдержан в чувствах. И только в письмах к наиболее близким ему друзьям он до предела откровенен и искренен.
Это была одна из черт его характера, выработавшихся под влиянием известных обстоятельств жизни.
На протяжении ряда лет Гончаров по своему положению в обществе ничем не отличался от заурядного разночинца. Ему, как мелкому чиновнику, жить приходилось на весьма скромное жалованье, бывать же постоянно в аристократической среде, в семье и литературном салоне Майковых, где хотя и ровно обходились как с выше, так и с ниже поставленными людьми, но где, конечно, нельзя было показывать ни своей бедности, ни своих душевных невзгод. Правда, Гончаров, по словам Григоровича, считался у Майковых «своим». Но при всей близости к ним Гончарову, конечно, приходилось соблюдать в отношениях традиционный в аристократическом кругу decorum [101] .
101
Приличие (франц.).
Гончаров мог блеснуть умом, умел всегда сказать le mot [102] , искриться юмором, быть интересным собеседником, казаться беспечным, беззаботным — словом, счастливым. Но в душе его не было благости, пресловутого прекраснодушия. Именно уже тогда возникли у него первые жалобы на неудовлетворенность жизнью, на «томящую скуку», «холод».
В дальнейшем эти минорные ноты все чаще и сильнее будут врываться в его письма и звучать тяжким диссонансом в жизни писателя, отмеченной горячей любовью к творческому труду.
102
Острое, меткое слово (франц.).
Его личная, интимная жизнь складывалась трудно и безрадостно: без подруги и семейного гнезда. В себе он носил идеальный образ любимой женщины — не разменивался на преходящие, легкие желания. Много лет он любил Юнию Дмитриевну Ефремову, но она стала женой другого. Были у него затем и другие яркие встречи, не принесшие, однако, семейного счастья. Из этих «драм», шутя заметал как-то Гончаров, он выходил всегда «небритый, бледный и худой». Уже на тридцать первом году своей жизни Гончаров с горестной иронией сравнивал себя со «старой, давно прочитанной ветхой книгой», считал себя, подобно герою Пушкина, «инвалидом в любви». Утешение он находил в дружбе с теми же Майковыми, особенно с Ев. П. Майковой.
Чувство достоинства, самолюбие, наконец, ум не позволяли обнаруживаться в поведении Гончарова этой неурядице личной жизни. И это явилось, быть может, одной из причин, породивших в нем склонность к внешней сдержанности,
В конце сороковых годов Гончарову уже было много за тридцать. Молодость прошла… Наступила пора духовной зрелости. Менялся характер и облик Гончарова. Появилась солидность — несколько преждевременная.
В семье Майковых принято было давать друг другу шутливые прозвища. Так, младшего сына Владимира звали Стариком, хотя он был намного моложе всех. По совокупности впоследствии его красавицу жену Екатерину Павловну Майкову, с легкой руки Гончарова, стали величать Старушкой. Самого же Гончарова с тонким юмором окрестили именем де-Лень. Словом, уже тогда, видимо, в его облике появились те черты, которые позже кое-кому казались обломовскими, — внешняя апатичность, малоподвижность. В действительности же «под спокойным обличаем Гончарова, — как писал в своих «Воспоминаниях» А. Ф. Кони, — укрывалась от нескромных или назойливо-любопытных глаз тревожная душа. Главных свойств Обломова — задумчивой лени и ленивого безделья — в Иване Александровиче не было и следа. Весь зрелый период своей жизни он был большим тружеником». [103]
103
А. Ф. Кони, На жизненном пути, т. II, стр. 397.
Это одна из самых верных и проницательных характеристик Гончарова как человека.
Но не только неурядицами личной жизни следует объяснять порой тяжелое душевное состояние Гончарова. Настроения и ощущения писателя, как и многих других русских людей того времени, самым непосредственным образом зависели от общей обстановки в России.
Имея в виду тридцатые и сороковые годы, Гончаров в одной из своих статей впоследствии писал: «Молодое поколение не застало и не видало прежнего быта, старой жизни, следовательно, не знает старой скорби (курсив мой. — Л. Р.), того «недовольства», как оно называет безнадежную тоску, из которой не предвиделось выхода». Писателю и всем его современникам, людям сороковых годов, пришлось преодолевать и переживать эти, говоря его словами, «потемки старого времени».
И сам Гончаров иногда верно сознавал, что чувство неудовлетворенности вызывалось общими, объективными причинами. Так, например, в письме Ю. Д. Ефремовой из Симбирска от 20 августа 1849 года он писал: «…Здесь я ожил, отдохнул душой и даже помолодел немного, но только поддельною, фальшивою молодостью, которая, как минутная веселость от шампанского, греет и живит на минуту. Мне и не скучно пока, и не болен я, и нет отвращения к жизни, но все это на три месяца. Уж чувствую я над головой свист вечного бича своего — скуки: того, и гляди, пойдет свистать. Прав Байрон, сказавши, что порядочному человеку долее 35 лет жить не следует. За 35 лет живут хорошо только чиновники, как понаворуют порядком да накупят себе домов, экипажей и прочих благ. — Чего же еще, рожна, что ли? — спросят. Чего? Чего? Что отвечать на такой странный вопрос? Отсылаю вопрошателей к Байрону, Лермонтову и подобным им. Там пусть ищут ответа».
Пройдет несколько лет, и Гончаров еще острее почувствует общее неблагополучие русской жизни и не без боли и гнева будет говорить о «бесплодно гниющих силах и возможностях».
Спустя несколько месяцев после выхода в свет «Сна Обломова» Гончаров предпринял поездку в Симбирск, где не был четырнадцать лет. Из Петербурга он выехал в июле 1849 года, получив в департаменте сперва месячный, а затем трехмесячный отпуск. Об этой своей поездке и о первых днях пребывания в Симбирске Гончаров увлекательно и шутливо рассказал в письме к Майковым от 13 июля 1849 года.
До Симбирска» этого «благословенного богом уголка», Гончаров добирался три недели. Это было целое странствие по доброй воле. «Заносила меня нелегкая в Нижний, — рассказывал друзьям Гончаров, — проволокла даже до татарского царства, в самую Казань, где я прожил двое суток. Затерялся я совсем между чуваш, татар и черемис, сворачивал в сторону, в их жалкие гнезда, распивал с ними чай… От Петербурга до Москвы — не езда: это прекрасная, двухдневная прогулка, от которой нет боли в боках и голове… Зато дальнейшее путешествие, от Москвы в глубь России — есть ряд мелких, мучительных терзаний».