Идеалист
Шрифт:
Он возвращался с артелью домой с архангельских лесозаготовок. В кармане у него было несколько десятков рублей, на сотню он вез столичных покупок — главным образом, продуктов: колбасы, ветчины, сарделек, крупы, сушек, конфет, апельсин… Но главный капитал — пятьсот рублей — был тщательно вшит за подкладку полушубка и согревал сердце своей приятной округлостью. Из его слов выходило, что в деревне теперь стало «можно жить — были бы руки на месте». А на заработки ездят, так как справному мужику в колхозе, если не механизатор, делать нечего. Три месяца они погуляют, отдохнут, а потом опять; только вот ему в армию весной…
Илья с жадностью выспрашивал подробности про снабжение, телевидение, связь с райцентром… вслушивался
Из всего потока слов одни: сено, лес, косить, зерно и даже корова… легко проникали в душу, другие, корявые как шлак, — трудодень, райцентр, сельпо, телевизор… застревали. И вот сперва померещилась, а затем — когда солнце наклонилось и бросило скользкие лучи на заносы бешеных вьюг — отчетливо обозначилась дорожка, ведущая в прошлое. В сумеречных глубинах Ильи зашевелились, заволновались похожие на тени растения, которые неизвестно зачем там живут. Так же шевелились они, когда он слушал Шаляпина и так же нашептывали сквозь толщу, а скорее — телепатически внушали, что и он русский, и его прадед косил траву, валил деревья, пас лошадей…
— Слушай, поехали с нами! А что, погостишь недельку… — неожиданно предложил Анатолий, — батя у нас хороший мужик, с братьями познакомлю…
А что? — как эхо откликнулось в Илье, — поезжай! Такой случай увидеть все, как есть. Плевать на экзамены — справится Галин и без тебя. Зато настоящая деревня — квашеная капуста, русская печь и песни под самогон…
Илья, не отвечая, зажмурился. Какие-то посконно-сермяжные образы из книг и забытых фильмов, как крепким запахом, обдали его, и он едва не кивнул. Но раздался властный окрик «ты что?!», и, еще не понимая, почему, он уже покачал головой. Краснея и сбиваясь, извинился за отказ, ссылаясь на экзамены — нет, не сдавать, принимать — по философии, — зарделся вдвое, проговорившись, проклиная себя за неспособность на русское «была не была!», за рабское почитание «долга», который, противно брюзжа, подсчитывал его прогулянные дни, недели, месяцы и казенным голосом звал к «полезной деятельности»…
Владимир ему решительно не понравился. Один только раз сладко екнуло сердце: когда от поезда взглянул он на клязьминские кручи, на соборы и мелковатую кремлевскую стену. Тут же была и гостиница, лучшая, как оказалось потом. Оставив сумку, он немедленно отправился к соборам. Приятное волнение несколько даже усилилось, когда он подошел к Дмитриевскому. Изумительные пропорции и чистота линий, не нарушаемая первобытной лепкой вверху, складывались в витязя — в плаще и шлеме. Подойдя к самим стенам, Илья задрал голову, желая рассмотреть строй ватных фигурок, похожий на древнеегипетскую письменность, как вдруг золотой полукупол оторвался и поплыл над соснами перевернутым кубком. С торжественно кружащейся головой Илья обошел витязя и, не найдя возможности проникнуть в недра, двинулся к Успенскому собору. Тут его поджидало первое крупное разочарование: в пяти метрах от красавца бесстыдно и нагло расположилась индустрия утробных развлечений — забегаловка-пивнушка, качели и народный тир. В храм доступа не было. С этого момента настроение его покатилось вниз, несмотря на редкие всплески радости возле какой-нибудь забытой церквушки. Заброшенные, ни на что не пригодные, они мешали грязноватому,
Еще раз на мгновение явился Илье мираж древне-русского города, когда автобус выбрался из ложбины и показались очертания Суздаля, с его колокольнями, куполами и башенками…
Поездка подействовала на Илью как укол новокаина: чувствуешь, что боль не ушла совсем, а затаилась где-то поблизости и вот-вот выскочит. Он одурманивал себя работой: за два с половиной месяца написал работу, которая вполне удовлетворила Галина и не очень жгла его собственную совесть. Мастерски проведя анализ всех аспектов проблемы, затронутой Слитоу, он подводил читателя к выводу, однако сам его не формулировал.
Физика утверждает, что с понижением температуры вещества его молекулы все меньше мечутся и охотнее ориентируются. Так и мысли Ильи теперь легко и послушно выстраивались в долгие, стройные цепочки. Состояние, в котором он работал, имело мало общего с той лихорадкой, когда руки дрожат от боязни упустить мысль, когда мозг упивается своим могуществом и беззвучно хохочет на всю Вселенную. Илья работал холодно и много, неделями не выходя дальше спорт-городка. Правда, вскоре после поездки во Владимир он, не в силах нести бремя впечатлений, посетил Андрея и, разумеется, имел с ним и Игорем дискуссию.
Глава XXV
Андрей что-то лениво чертил в громадном альбоме и слушал Игоря, который говорил об экономических реформах в Чехословакии и Венгрии. Странно, но они почти никогда не спорили друг с другом — кажется, долгие годы дружбы настолько притерли их, что столкновения не высекали огня.
По тому, как Илья с нечуткостью одержимого идеей человека вторгся в их беседу и обратился к Игорю, едва удостоив взглядом хозяина, видно было, что у него накипело.
— Был я недавно во Владимире-Суздале и, должен признаться, вспоминал ваши слова на каждом шагу. Великолепные, величественные пейзажи, а жизни нет, не чувствуется. Она попряталась по избам, и сразу же стало ясно, какая непрочная, наносная человеческая деятельность, как бессильна она перед этой бесконечной снежной пустыней.
— Как т-тебя занесло? — поинтересовался Андрей.
— Да так… экскурсия… — как-то скомкано ответил Илья, и Андрей подозрительно взглянул на него.
Игорь что-то искал на книжных полках, нашел и начал читать: «Вот уже почти полтораста лет протекло с тех пор… И до сих пор остаются так же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так же бесприютно и неприветливо все вокруг нас, точно как будто мы до сих пор еще не у себя дома, не под родной нашей крышею, но где-то остановились бесприютно на проезжей дороге…»
— Поздравляю, вы доросли до Гоголя! — добавил он без тени улыбки на лице. — И не обижайтесь, у него была гениальная художественная интуиция. Вы почувствовали? — эти рожи, эти тупые, оболваненные рожи! Прошло сто пятьдесят лет от Петра до Гоголя, еще сто двадцать — от Гоголя до нас — со всеми паровозами, самолетами, телевизорами и поголовной грамотностью, а канонические черты русского пейзажа и, что еще существенней, русской физиономии, подмеченные Гоголем, как каинова печать отличают и еще через двести лет будут отличать русского от всех других народов. Вот послушайте Герцена: «Есть нечто в русской жизни, что выше общины и государственного могущества: это нечто трудно уловить словами и еще труднее указать пальцем. Я говорю о той внутренней, не вполне сознательной силе, которая так чудесно сохранила русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии, под восточным татарским кнутом и западными капральскими палками…» — Что же ты! Читай дальше, не стесняйся, — спокойно сказал Андрей.